Они не стали терпеть до блиндажа, боясь, что суп остынет. Пристроившись в закутке и вытащив ложки, солдаты взялись поглощать обжигающее варево. Они не замечали, что хлебали почти крутой кипяток. Суп, на пути из котелков ко ртам, находился в ложке такой короткий промежуток времени, что едва успевал слегка остыть. Правда, перед тем, как накинуться на еду, Хаген поделил находившуюся в его горячем котелке двойную порцию супа. Он скрупулезно и даже торжественно перелил Адлеру половину рациона, положенного Вайсу, и потом попытался разломить пополам его кусок колбасы.
– Не-е, и не пытайся… – тут же отговорил его Адлер, вытащив из сухарной сумки нож. – Эту колбасу разве что пилой пилить… А так не сломаешь.
Действительно, колбаса была настолько жесткой, что даже не гнулась. Рольф принялся резать ее ножом, хотя и в самом деле его движения больше напоминали движения ножовкой.
– Уф… – отдышавшись, произнес Рольф, протягивая Хагену половину колбасы. – Это твой кусок… И это… береги зубы… Ее можно долго жевать, как раз до завтра хватит.
Приготовившись к еде, оба, не сговариваясь, умолкли и замерли.
– Упокой, Господи, душу снайпера Вайса, – произнес Адлер и тут же набил рот хлебом и колбасой.
Отто почувствовал сильнейший голод.
– Не торопись, – осаживал его Рольф с застывшей блаженной физиономией гурмана на лице. – Надо тщательно пережевывать пищу, растягивая удовольствие. Чувство сытости приходит к человеку только через двадцать минут после того, как он начнет есть.
– Через двадцать минут наши задницы уже не отдерешь от земли… – предусмотрительно заметил Хаген, ловко вылавливая в супе кусочки мяса со дна котелка.
– Хорошо! – смаковал Адлер. – Надо, Хаген, чтоб тебя почаще контузило…
– Да пошел ты… – дружески послал Отто. – Теперь твоя очередь…
– Погоди… – с интригой произнес Рольф и подмигнул Хагену: – Сейчас ты по-другому заговоришь.
Адлер расстегнул ворот шинели и засунул руку во внутренний карман. Порывшись за пазухой, он извлек плоскую металлическую фляжку. Размером она была с ладонь.
– Вот… – глядя на фляжку, как на бесценное произведение искусства, произнес Адлер. – Красивая, правда? Это я в Мишкольце раздобыл, сменял у одного гренадера на кое-что… Но форма в ней – не главное. Главное – содержание. Улавливаешь, Отто?
Голос Адлера зазвучал так многозначительно, что Отто не мог не спросить:
– И что же там за содержание?
– А ты сам догадайся…
Адлер жреческими движениями отвинтил двумя пальцами крышку, похожую на большое колесико для завода пружины наручных часов. Открыв фляжку, Адлер поднес ее к своему носу:
– А-а-а… это чудо, Отто, чудо. Я еще никогда не пил ничего подобного…
Он с видимым усилием отнял горлышко фляги от ноздрей и великодушно переместил его ближе к Хагену. Тот наклонился к фляге.
В лицо ему пахнуло ароматом цветущего фруктового сада. Вдруг, в промерзшем окопе, посреди зимы, Отто словно услышал жужжание пчел, которые летали от цветка к цветку. Благоухающие цветы белой, теплой пеной покрывали деревья, которые, казалось, шевелились от пчелиного гула. Похоже, пахло сливой.
– Каково, а? – довольный произведенным эффектом, спросил Адлер. – Можешь не отвечать… По лицу вижу… Ты такого шнапса в жизни не пробовал… Это содержание у одного местного, в Мишкольце, нацедил… Он ее слиговицей [5] называл…
– Наваждение… – проговорил Отто.
– Ага… – торжествовал Адлер. – То-то же… Будешь знать, как посылать друзей…
– Да ладно тебе… – дружески сказал Хаген.
– Ладно… – повторил Адлер. – Ну, будем живы…
Он приложился губами к горлышку и сделал небольшой глоток. Он крякнул и зажмурился. Покрасневшие глаза Рольфа распахнулись, и следом по лицу его разлилось блаженство.
– Сделай глоток… – Рольф протянул фляжку Хагену. – Только не торопись… Ощути… Прочувствуй…
Хаген взял фляжку и сначала опять поднес ее к носу. Он готов был просто вдыхать этот чудесный аромат. Но Адлер настаивал, и он опрокинул в себя содержимое маленькой металлической плошки. Масса огня ухнула в носоглотку Отто. Он едва удержал его в себе и, с трудом проглотив, пустил огненный шар дальше внутрь, по пищеводу, в желудок. В следующий миг спазм от жидкого пламени сменился нарастающим теплом. Оно стремительно разрасталось, двигаясь по рукам и ногам, согревая и кутая теплее и теплее. Во рту остался только аромат цветущего сливового сада.
– Ух… хорошо!.. – переводя дыхание, выговорил Отто.
– Еще бы… – как само собой разумеющееся, подтвердил Адлер. – Шестьдесят с хвостиком градусов. Ты понял? То-то же… Ну, давай еще по разочку, и хватит… Кто знает, когда я опять окажусь в Мишкольце.
– Тут такой самогон наверняка многие гонят… – предположил Хаген, отпивая еще раз.
– Я тоже, знаешь, об этом подумал… – кивнул Адлер. – Смотрю, знаешь ли, на этот городишко у нас под носом. Торчит – ну, точно, как эта фляжка. Да только приложиться к ней нельзя. Чего это наши обложили Вечеш минными полями? Ни себе, ни людям… А вылазку туда не мешало бы сделать. Небось девушки там имеются…
– Говорят, там аэродром, с другого конца города… Короче, граница нашей обороны заканчивается как раз где-то в огородах Вечеша… – сказал Хаген. После второго глотка ему стало совсем хорошо. Услышав, что Адлер собирается после второго спрятать флягу, Отто приложился порядочно. Теперь шестьдесят с хвостиком градусов он принял как родных, даже не поморщился. Сливовые сады шелестели цветочным морем у него перед глазами.
– Не знаю… Не знаю, где тут наши делят границу обороны и с кем… – опять взялся за свое Рольф. – Да только русские не будут разбирать, где что заканчивается и начинается. Возьмут и наведут шороху в городе. Тем более что теперь они про мины на поле знают. Я бы, эх, с удовольствием на разведку смотался… Я еще в Мишкольце понял, что венгерские девушки очень страстные…
– И когда это ты успел понять? – недоверчиво спросил Отто.
– Мне много времени на такие дела не надо… – хвастливо ответил Рольф. Смакуя то ли послевкусие сделанного глотка, то ли воспоминание, он смачно причмокнул.
– Это я, значится, когда еще у гренадера выменивал плошку, он мне про деда и сказал… Ну, у которого шнапс можно было достать. Так я ему никак не мог втолковать, что мне нужно. Он все твердил «слиговица, претек… слиговица, претек…», а я не разберу ни черта. Я ж не знал тогда, что это значит. Этот дед тогда кричит в глубь дома, зовет кого-то. Домик у него небольшой, уютный, и, главное, подвал есть. Он еще раз крикнул, и выходит из комнаты женщина. А там, понимаешь, на крыльце, где мы толчемся, темно. Вечер-то был уже… И вот женщина эта, которая вышла… Я сначала ее за жену принял дедову, ну, за старуху его. Она что-то строго так ему вдруг говорит. Будто отчитывает… А потом по-немецки вдруг: «Войдите… не будем на улице шуметь…». Это она ко мне обратилась, понимаешь? Конечно, немецким это назвать трудно… Ну, то, что она выдавала. Фразы коверкала, как будто у нее каждое слово в свою сторону бежит. Но понять можно было. Ну, я захожу, за дедом следом, и с ходу выкладываю, что, мол, мне шнапс нужен. Мол, слышал, что у хозяина есть хороший шнапс. А женщина деду переводит. И, слышу я, понимаешь, что голос-то у нее никакой не старухи и даже, возможно очень даже молодой женщины. А дед ни с того ни с сего вдруг как разулыбался и по плечу меня начал похлопывать. Это когда он услышал, что я шнапс его нахваливаю, что, мол, идет о его сливовице хорошая слава. Это она мне переводит, что, мол, ее отцу очень приятно это слышать и что господин солдат не пожалеет, что зашел к нему за слиговицей. И вот она переводит, а сама переносит из комнаты в прихожую керосинку. И я вижу, понимаешь ли, такую женщину. Черные брови и волосы черные аккуратно на белый лоб ложатся, и глаза прям горели на лице ее. А лицо ее белым-белым мне показалось. На плечах у нее платок, и поверх грудей концы лежат. Но от меня-то не спрячешь красоту!.. Там такие формы, под платком, что меня аж в жар бросило…