Самое же, пожалуй, главное — в чем Юра и не хотел в душе признаваться себе, он желал, хоть частично, опять объединить всю эту массу людей в виду всеобщей опасности. Они были объединены в тот момент, когда только прибыли в Чечню. Недели безделья произвели на них свое разлагающее влияние.
Как всегда — ничего нового. Подразделение распалось на ведущих и ведомых. Хотя и были все они погодки, это не значило ничего. Появились лидеры, появились лузеры. Среди лидеров началось соперничество, среди лузеров — разброд и шатания. Вполне ожидаемо, что Воробьев, Толтинов и Рагулин оказались в числе последних. Веселые, добрые, исполнительные… Но слабовольные.
Более всего напрягало лейтенанта то, что новоявленные «авторитеты» все чаще посматривали в сторону комбата с явным желанием «прощупать» его на вшивость. Еще ближе были к этому неприятному процессу «пиджаки». Хотя их, как бы по инерции, еще слушались, но Юра-то замечал в солдатских глазах некоторое непозволительное размышление — а стоит ли выполнять тот или иной приказ? Может забить на него, и «умоются»?
Иногда, сидя в реке, лейтенант раздумывал над всем этим. «Ну почему?» — думал он про себя. — «Почему невозможна сплоченность, равенство и братство? Почему обязательно это разделение, это принуждение, унижение? Неужели всегда и везде так?».
Все чаще он списывал происходящее на то, что у молодых лидеров просто нет не то что мозгов, у них нет мудрости и понятия о справедливости. Мораль обезьяньей стаи. Ему казалось, что только отряд, состоящий из людей разных возрастов, может быть по-настоящему сплоченным. Там недостатки одного возраста компенсируются достоинствами другого. И в результате получается даже не просто воинская часть, а настоящая семья. «Но не в этой жизни», — вздыхал Юра, и с душевной болью чувствовал, что скоро придется усмирять самых оборзевших.
Причем если бы эти потенциальные «оборзевшие» знали о душевной метаморфозе, происходившей в душе их командира, никто не рискнул бы лезть на рожон. Юра начинал «закипать». И у самого терпеливого человека нервы не железные. Он долго терпел предыдущий состав батареи, но на новый состав этого терпения уже не хватило бы. Сам того не зная, Попов ожидал только повода, чтобы сорваться, и наказать виновного так, чтобы ни у кого потом даже и мысли не было что-то вякнуть, и не исполнить приказа «бегом — спотыкаясь и падая»…
— Так, — сказал он бойцам. — Снять личное оружие с предохранителя, дослать патрон в патронник.
Прослушав щелчки затворов, Попов скомандовал:
— Поставить автоматы на предохранитель. Смотрите не перестреляйте друг друга случайно. Были и такие случаи… И еще. Напоминаю. Если будет обстрел, и ваша машина остановится, всем немедленно покинуть ее и разбежаться как можно дальше. Автомобиль — самая ценная мишень для духов. А у нас там ящики с минами. Если сдетонируют… В общем, вы поняли.
Он замолчал, прошелся вдоль строя, глядя в глаза каждому. Возле «авторитетного» бойца Коли Николаева он приостановился, и поморщился. В глазах сержанта ему почудилось плохо спрятанная усмешка. Юра и сам усмехнулся, но ничего не сказал.
Обойдя всех, он посмотрел на часы.
— По машинам!
Все четыре «шишиги» минометной батареи выстроились в одну линию. В первой сидел сам командир батареи, во второй и третьей — Чепрасов и Бессарабов, а в последней, за неимением офицеров и даже прапорщиков, сидел сержант Николаев. Старшина Врублевский передвигался где-то в составе колонны ПХД. Попов на него давно уже не рассчитывал, только удивлялся, отчего минометке так не везет на старшин. Все они, как сделанные по копирку, игнорируют вверенное подразделение, и околачиваются где-то в среде прочих хозяйственников. Хорошо еще, что хотя бы еду подвозят своевременно. Правда, как выразился иногда излишне бойкий на язык боец Воробьев, «они сначала кашу с мясом сварят, чтобы мясом хотя бы пахло, а потом все мясо всем своим кагалом из котла сами и выберут».
— Ты знаешь, что такое кагал? — спросил Попов с улыбкой. Трудно было не улыбаться, глядя на неунывающее лицо Воробьева.
— Ага, так точно! — радостно сообщил боец…
Тронулись. Мимо поплыли берега, обрывы, до боли знакомые уже кусты и деревья. Юра вздохнул про себя. А потом решительно откинул всякую расслабленность и уныние. «Уныние — тяжкий грех», — сказал он сам себе. Смотреть в боковые стекла было затруднительно, так как и с его стороны, и со стороны водителя они были завешены бронежилетами. Остальных бойцов, тех, что находились в кузовах, лейтенант заставил броники одеть.
— Когда начнут стрелять, — жестко предупредил он, — сами поймете, насколько вам нужна эта вещь.
Они поверили ему на слово. Все-таки, что ни говори, это он провел в Чечне несколько месяцев подряд, а не они.
Попов думал, что сделал на данный момент все, что мог, и потому отдался приятному чувству передвижения. Впереди маячили, в клубах пыли, БМП второй роты, но над ними было высокое голубое небо с белыми пушистыми облаками, на горизонте можно было видеть строения, даже целые поселения. Юра достал карту, и попробовал сориентироваться. У него было отмечено место их последней дислокации, и благодаря спидометру, показывавшему количество пройденных машиной километров, а также некоторым уцелевшим с того времени, когда эту карту издали, ориентирам, ему удавалось примерно определять местоположения колонны.
Вдруг они остановились. Рация, находившаяся в кабине, и подключенная к автомобильному аккумулятору, молчала. Попов не решился сам выходить на комбата, а потому был в неведении — можно ли выйти и размять ноги, или не стоит. Но остановка затягивалась. Лейтенант вышел из кабины, скомандовал — «К машинам»! — и выпрыгнувшим бойцам разрешил расслабиться, и посидеть на сухой придорожной траве.
Место, конечно, было не самое приятное для отдыха, но по сравнению с сумрачным, пыльным и жарким кузовом и это было неплохо. По крайней мере, крепкий степной ветерок позволял хотя бы немного осушить пот.
— Как называется эта местность? — подошел к комбату любопытный Толтинов. Он вообще как-то искренне всем интересовался с какой-то научной точки зрения. И строго говоря, на взгляд Попова, гораздо больше напоминал студента — «ботаника».
— Эта местность, — ответил лейтенант, — называется Чеченская равнина… Кстати, Толтинов, скажи мне, братец, ты же ведь по виду — типичнейший «ботан». Ты как в армию-то попал, а не в институт?
Толтинов даже не обиделся, только грустно наклонил голову.
— Да я и поступал в институт — провалился просто. Первый экзамен у нас был математика. Билет мне попался самый неплохой: два теоретических вопроса я точно знал, и пример — такие мы в школе часто решали. Я всю теорию записал, а потом начал решать пример, а у меня не получается! Все делаю по правилам — а не получается! Мне потом уже объяснили, что это был нестандартный пример. Там были три переменные, и две нужно было представить как одну. На сообразительность пример. А я не сообразил. Время вышло, меня вызывают, я теорию рассказываю — все хорошо. А на пример глянули — а он не решен. Вот и все. Сразу двойка. На первом экзамене «два» — все. Вернули документы. Год курьером проработал у отца на заводе. Ради стажа. А потом сюда — в армию… Вот какие-то козлы вместо экзамена тест на сообразительность устраивают, а я пострадал!