«Как?» — задавал он себе вопрос. — «Как могли мои предки подчиниться этой грубой, тупой, и безмозглой силе? От Чингисхана отбились, а здесь сдались? Пошли на поклон?… Ну да ладно, пусть пришлось пойти на это, чтобы сохранить народ. Но зачем подчинялись потом? Как могли воевать за российскую империю? И за Советский Союз многие воевали. А ведь он отплатил нам черной неблагодарностью! Отправил на гибель зимой в казахстанские степи! Но ведь не вымерли мы! Выдержали. Кто, как не чеченцы, мог такое выдержать? Никто».
«Как только у русских начиналась смута, мы всегда стремились к свободе. Потому что дух у народа другой — свободный. Ни как у этих. Они и крепостное право сколько веков терпели. Что о таких хорошего скажешь»?
Мало — помалу, помалкивая, конечно, но Ахмед постепенно разуверился и в советской власти, и в коммунизме.
«Что большевики принесли нам? Освободили от помещиков и капиталистов, как пишут в учебниках? Принесли культуру? Так этих лиц у нас в народе и не было никогда, и феодалов даже не было. Никогда не было. Все были свободны, все равноправны… А культуре это им надо было бы учиться у нас, а не наоборот».
Проживая в общежитии, основными обитателями которого были девушки, Ахмед очень быстро стал их презирать. За распущенность, за неразборчивость, за нескромность. «Только на чеченке нужно жениться!» — вспоминалось отцовское предостережение. «Ты был прав, папа», — думал Ахмед.
Доступностью многих соседок по общежитию он и сам пользовался достаточно активно. Но к каждой новой девице, которую ему удавалось развести на секс, он начинал относиться как к тряпке.
«Как ты будешь в глаза своему мужу смотреть?» — однажды не выдержал он, и спросил у очередной подруги, постель которой покидал под утро. Блаженная улыбка сползла с ее лица, оно стало злым и некрасивым. «Твое какое дело?!» — злобно прошипела подруга. — «Получил удовольствие? Вот и иди себе!.. И вообще, не приходи ко мне больше, раз такой правильный». «Ха-ха», — рассмеялся Ахмед. — «Напугала. Подстилка! Ты мне уже надоела. Я других найду себе».
Потом сама же эта девчонка еще бегала за ним, просила прощения… И ничего, кроме презрения, не вызывала.
Правда, и к идее своего земляка Исы, который поставил себе целью переспать со всеми студентками, обитающими в общаге, Ахмед отнесся отрицательно. Он сказал земляку, что хотя доступных здесь очень много, тем не менее, не все такие. А принуждать кого-то насильно — чревато. Иса возразил ему, что таких крепостей он здесь еще вообще не встречал. Просто на все нужно время и деньги. На кого-то — больше времени, на кого-то — больше денег… Но все, в принципе, решаемо…
Была и еще одна причина, по которой Ахмед стал относиться с презрением к титульной нации СССР. Это — пьянство. Пьянство и оскотинение. Он и вообразить себе не мог, как это — напиться водки так, чтобы ругаться матом при женщинах и детях, поднимать голос и руку на родителей… Потом, слишком часто встречая такое поведение своих русских знакомых, он сделал вполне логичный вывод, что допуская такое отношение по отношению к себе со стороны мужчин, русские женщины, старики и дети лучшего отношения и не заслуживают. А сделав такой вывод — и сам стал относиться к ним соответственно.
Чувство собственного национального превосходства подогревалось тем, что пьяного чеченца действительно увидеть было невозможно.
Главным принципом жизни его народа был страх — «Что скажут люди»? И если люди сочтут, что ты поступил недостойно, ты не только на себя навлечешь беду. Нет! На всю свою семью. На родителей — которые с позором уйдут в могилу, и никто не скажет о них доброго слова. На сестру, которую уже никто не захочет взять замуж, на брата — которому придется отстаивать честь семьи за проступки, которые он сам и не совершал.
Теперь-то Ахмед понимал отца, который запретил своему сыну извиняться за тот глупый случай в детском саду. Чеченец не может извиняться, потому что он не может быть неправым. Если чеченец не прав — значит, он совершил ошибку. И что тогда «скажут люди»?
Русские же могли совершать ошибки, глупости, подлости, предательства постоянно, хоть по сто раз на дню. А потом раскаяться, облобызаться, а то и вовсе — «замять для ясности». А потом — на следующий же день — снова совершать ошибки, глупости, подлости и предательства. И так — по кругу. Причем они не видели в этом ничего серьезного!
Смертельные оскорбления, которые в Чечне могли бы стать предметом кровной войны на долгие поколения вперед, срывались с уст русских быстрее, чем они, видимо, успевали подумать. Но при этом никто из них не предавал этим словам большого, серьезного значения. Так, мелкая вспышка. Вспылили, повздорили, разошлись. А если все это происходило в пьяном угаре, то могли на утро вообще не вспомнить, чего наговорили друг другу вчера. А если кто-то из посторонних свидетелей начинал напоминать каждому, кто именно и что говорил, то отказывались категорически верить в то, что это именно они так сказали.
Вот за эту невыносимую, ненормальную для гордого и правильного человека, легкость бытия, Ахмед русских уже не только презирал, но и почти ненавидел…
Ахмед пожелал Исе удачи, но сам был занят другим. Учеба подходила к концу, и нужно было как-то устраивать свое будущее. Меньше всего Сайдулаеву хотелось возвращаться к себе домой работать учителем. Чтобы избежать этого, в голову приходила только одна хорошая идея — поступить в аспирантуру.
И вот здесь у Ахмеда впервые в его поступательном движении наверх ничего не вышло.
На кафедре истории было три места для поступления аспирантов.
Одно место было железно забронировано за сыном самого ректора — высоким, тощим, нескладным и очкастым субъектом, который, кроме истории и ковыряния в архивах, действительно, больше ничего в этой реальной жизни не смыслил.
Второе место, как стало известно еще заранее, где-то за полгода до точки решения вопроса, было «отдано» племяннице одного из деканов института.
В общем-то, на эти места Ахмед и не претендовал. Ведь оставалась третья, «свободная» вакансия, и кроме кандидатуры Сулейманова, если говорить честно, никого на это место лучше и не было. Институт Ахмед закончил со вторым результатом курса, и если учесть, что первого результата добился именно сын — очкарик ректора, то других соперников у Ахмеда просто не было.
Но вот ведь какая незадача! Был у декана факультета, как говорится, один старый полковой товарищ. А был этот товарищ, надо сказать, настолько близким, что отказать ему декан практически ни в чем не мог. И у товарища возникла небольшая проблема. Прямо скажем, пустяковая. Нужно было дочку, заканчивающую институт, пристроить в аспирантуру. Ну не идти же ей, в самом деле, в школу детей учить! Ну, какой из нее учитель? «Сами подумайте»!
Декан такой просьбой был поставлен, так скажем, в сложное положение. С одной стороны, как отказать такому человеку. Тем более что дочку его он прекрасно знал, можно сказать с младенчества. И, чего греха таить, если бы не он, то, конечно, и в пединститут ей никогда бы поступить не удалось. Не в пример самому другу, дочка у него получилась не ахти — вздорная, взбаломошная, и не очень умная. Хотя добрая. И что же теперь с ней делать? Ну, не пристрелить же ее? Надо и ей где-то на кого-то учиться.