— Но ведь вы уже поручили кому-нибудь это расследование, не так ли? — предположил я с робкой надеждой.
— Не важно, — укоризненно ответил Перейра. — Я не хочу ни лишать тебя права на собственное мнение, ни диктовать условия, однако позволю дать совет: надо безотлагательно воспользоваться следом, который ведет к Криспуло… ну, к тому деятелю из Гвадалахары — никак не могу запомнить его фамилию. У него имеется четкий мотив, а у нас хоть косвенные, но все же улики.
— Конечно, господин майор, ваш совет кажется оптимальным решением, — признал я. — Мне уже приходила в голову подобная мысль, но я от нее отказался; по-моему, надо сначала примериться, а уж потом ударить наверняка.
— Ладно, Вила, я устал с тобой спорить. Придется, извини за грубое выражение, ткнуть тебя носом в мои майорские звездочки и употребить власть. Даю тебе сроку до пятницы. Выкручивайся, как знаешь: можешь заняться Криспуло, а можешь и дальше разводить эту сентиментальную бодягу с Чаморро: пусть она позвонит Салдивару и пригласит его, к примеру, в кино или отведать мороженого… Мне — до лампочки. Я не буду тебя ограничивать. Однако учти, в следующий понедельник твоему самоуправству придет конец.
Преимущество майорского чина перед сержантским состоит в том, что в его распоряжении находится более широкое поле для применения сарказма. Вместе с тем я прекрасно осознавал: Перейра исполняет свой долг, а потому, в соответствии с принесенной мною присягой, мне надлежит исполнить свой.
— Так точно, господин майор, — отчеканил я, сдавшись на милость победителя.
Когда мы выходили из кабинета Перейры, Чаморро обратилась ко мне с дружеским участием:
— Если тебе помогут мои слова, то знай: я считаю тебя абсолютно правым.
— Спасибо, Виргиния. Но мне сейчас ничто не поможет, — заметил я, все еще уязвленный в самое сердце. — Давай лучше займемся подборкой материалов по Криспуло Очайта и сегодня же нанесем ему визит.
Мы быстро пробежали базу данных, поговорили по телефону с неизменно отстраненным и высокомерным Валенсуэлой, поскребли по сусекам тут и там и в конце концов довершили психологический портрет Криспуло Очайты, до сих пор казавшийся нам несколько поверхностным. Он принадлежал к разряду людей, бравирующих тем обстоятельством, что они вышли из нищеты, а потом, ступенька за ступенькой, доходя до всего собственным умом, совершили восхождение на вершину богатства и власти. Хвастуны, как правило, лишены чувства критичности и предаются восхвалению своих достоинств с тем большей эйфорией, с чем большим недоверием относятся к ним окружающие. Похоже, Очайта с головой погряз в трясине самолюбования. Если кто-нибудь ставил под сомнение его поступки или образ мыслей, то он называл его идиотом или пачкуном, а иной раз с удовольствием награждал обоими эпитетами. На него было заведено несколько дел за сопротивление властям и за неуважение к закону, а также за неявку в суд и за употребление поносных выражений в адрес судьи, в чьем ведении находились эти дела. Его невоздержанность на слова чередовалась с множеством других более тяжких прегрешений, в частности: с бешеной ездой на печально прославленном желтом «ламборгини», с которого он не слезал (пренебрегая более удобным и надежным способом передвижения на машине с шофером), и с домом неподалеку от Гвадалахары, который занимал площадь целого холма. Чтобы его построить, Очайте пришлось преодолеть неистовое сопротивление соседей и «зеленых». Его обвинили в нарушении градостроительных и экологических норм, но он относился ко всему с презрительной насмешливостью и издевался над поверженными врагами при каждом удобном случае.
Как в любом влиятельном человеке, а Очайта, безусловно, таковым являлся, в нем смешались самые разнообразные черты. По свидетельствам тех, кто хорошо его знал, включая врагов, он был одарен незаурядной природной хитростью, острым чутьем бизнесмена и беспримерной дерзостью. В отличие от прочих нуворишей, Очайта обладал неким подобием благородства. Его щедрые подачки самой разношерстной публике, начиная со своих сотрудников и кончая парковщиками машин, стали легендарными. Он не забывал вносить пожертвования на превратившиеся в руины храмы, больницы для бедных и приюты для стариков. Иногда суммы достигали баснословных размеров. Короче говоря, Очайта был из той породы мужчин, которая ни в чем не знает удержу.
Мы пообедали в Мадриде и, не дав пище как следует утрамбоваться в желудке, взяли курс на Гвадалахару. Пятьдесят километров, разделявшие оба города, пролетели почти незаметно. Скоро мы уже подъезжали к цели нашего путешествия, а в пятом часу занялись поисками знаменитого холма, нещадно искромсанного Очайтой, и все ради того, чтобы соорудить на нем дом и любоваться сверху прекрасной панорамой долины. В половине пятого наша машина вырулила на частную дорогу, проложенную владельцем к своему участку. Через некоторое время на нашем пути выросла похожая на крепость стена, и за ней послышался исступленный лай собак, предположительно бойцовой породы. Мы припарковали машину и нажали кнопку домофона.
— Кто там? — гаркнул немного погодя сердитый голос.
— Гражданская гвардия, — лаконично представился я.
Прошло несколько секунд.
— Что вам нужно? — враждебно спросил голос.
— Мы хотели бы побеседовать с доном Криспуло Очайта.
— О чем?
— Извините, но я не в праве разглашать содержание разговора. Он носит сугубо официальный характер.
— Обождите.
На этот раз прошло около минуты, прежде чем голос прорезался снова.
— Дона Криспуло нет дома.
В высшей степени дипломатичный, а главное, оригинальный ответ.
— Передайте, что речь идет о деле исключительной важности, — настаивал я.
— Говорят вам, его нет дома.
— Если нас не впустят, мы вернемся с письменным предписанием, короче, с ордером на арест, так и передайте, — пригрозил я, исчерпав все мирные средства.
Переговоры прервались минуты на две или три. Мы было сдались и уже хотели развернуться на сто восемьдесят градусов, когда сквозь треск и хрип динамика прорвались мощные перекаты того же голоса:
— Не двигайтеся с места. Я привяжу собак.
Наконец дверь открылась, и в проеме обрисовалась жутковатая фигура, при виде которой у меня по коже пробежал озноб. Перед нами стоял двухметровый великан, с огромными оттопыренными ушами и глубоко посаженными глазами, смотревшими на нас как из темной пещеры. На нем была старая, грязная одежда, и когда я стал подыскивать какой-нибудь ассоциативный образ, на ум пришло лишь чудовище Франкенштейна в исполнении Бориса Карлоффа. [72] Но телохранитель Очайты выглядел гораздо старше и производил более зловещее впечатление.