Их тихий разговор нельзя было подслушать в гомоне толпы. Бьюкенен сказал ей, что жизнь их персонажей кончена, а Хуана посмотрела на него так, будто его слова были бредом безумного.
— Меня не интересует, кем мы были, — отрезала она. — Я говорю о нас с тобой.
— Я тоже.
— Нет, — возразила Хуана. — Тех людей больше нет. Есть мы. Завтра начинается реальная жизнь. Фантазия кончилась. Что мы будем делать?
— Я люблю тебя, — сказал он.
Она судорожно вздохнула.
— Я ждала, когда ты ото скажешь… Надеялась… Не знаю, как это случилось, но я чувствую то же самое. Я люблю тебя.
— Хочу, чтобы ты знала, — ты всегда будешь самым дорогим мне человеком, — произнес Бьюкенен.
Хуана начала недоуменно хмуриться.
— Хочу, чтобы ты знала, — продолжал Бьюкенен, — что…
Подошедший официант поставил перед ними поднос с чашками дымящегося кофе и горячими, густо посыпанными сахарной пудрой пончиками.
Когда он ушел, Хуана наклонилась к Бьюкенену и спросила напряженным голосом, в котором слышалось беспокойство:
— О чем ты говоришь?
— … что ты всегда будешь самым дорогим мне человеком. Самым близким. Если тебе когда-нибудь будет нужна помощь, если я что-то смогу для тебя сделать…
— Постой. — Хуана еще больше нахмурилась, в ее темных глазах отражался свет лампы с потолка. — Это похоже на прощание.
— … то можешь рассчитывать на меня. В любое время. В любом месте. Только позови. Я все для тебя сделаю.
— Сукин сын, — отрезала она.
— Что?
— Это нечестно. Я достаточно хороша, чтобы рисковать жизнью вместе с тобой. Я достаточно хороша, чтобы послужить в качестве реквизита. Но недостаточно хороша, чтобы встречаться со мной после…
— Я совсем не то имею в виду, — перебил ее Бьюкенен.
— Тогда в чем же дело? Ты любишь меня, но хочешь от меня избавиться?
— Я не хотел влюбляться. Я…
— Есть не так уж много причин, почему мужчина уходит от женщины, которую он, по его словам, любит. И сейчас я не могу придумать ничего другого, кроме того, что он не считает ее достойной себя.
— Послушай меня…
— Это потому, что я латиноамериканка.
— Нет. Совсем не потому. Не глупи. Прошу тебя. Послушай же.
— Это ты послушай. Может быть, я — это самое хорошее, что у тебя вообще было. Не теряй меня.
— Но завтра придется…
— Придется? Почему? Это из-за тех, на кого мы работаем? К черту их всех! Они ждут, что я снова подпишу контракт. Но я не собираюсь этого делать.
— К ним это не имеет никакого отношения, — возразил Бьюкенен. — Все дело во мне самом. В том, что я делаю. После этого между нами ничего не может быть, потому что я буду уже не тем, кого ты знаешь. Я буду совсем другим, незнакомым.
— Что ты говоришь?
— Я буду не таким, как сейчас.
Она пристально посмотрела на него, так как в этот момент до нее дошел смысл того, что он говорил.
— Значит, ты выбираешь свою работу…
— Работа — это все, что у меня есть.
— Нет. У тебя могла бы быть я.
Бьюкенен молча смотрел на нее. Опустил глаза. Снова их поднял. Закусил губу. Медленно покачал головой:
— Ты не знаешь меня. Ты знаешь только того, чью роль я играю.
Она смотрела на него, потрясенная услышанным.
— Я всегда буду твоим другом, — сказал Бьюкенен. — Помни об этом. Клянусь тебе. Если тебе когда-нибудь понадобится помощь, если ты когда-нибудь попадешь в беду, тебе надо только позвать. И сколько бы ни прошло времени, как далеко бы я ни был, я…
Хуана встала, и ножки ее стула с резким звуком царапнули по цементному полу. На них начали обращать внимание.
— Если ты мне когда-нибудь будешь нужен, я пришлю тебе открытку, будь ты проклят!
Сдерживая слезы, она почти выбежала из ресторана.
И это был последний его разговор с ней. Когда он вернулся домой, она уже собрала свои вещи и ушла. Ощущая пустоту внутри, он не спал всю ночь и сидел в темноте на их общей кровати, уставившись на противоположную стену.
Точно так же, как сейчас смотрел в темноту за окном купе мчащегося поезда.
Бьюкенен понял, что это снова с ним случилось.
Он опять впал в кататонию. Потирая болевшую голову, он чувствовал, будто возвращается откуда-то издалека. В купе было темно. За окном была ночь, и лишь время от времени мимо мелькали огоньки форм. Сколько же времени он так просидел?
Он взглянул на светящийся циферблат пилотских часов, часов Питера Лонга, и с чувством смятения увидел, что было восемь минут одиннадцатого. Из Вашингтона он выехал незадолго до полудня. Поезд давно уже должен был проехать всю Вирджинию. Сейчас он, наверное, далеко в Северной Каролине, а может быть, даже и в Джорджии. Вся вторая половина дня и весь вечер? — в тревоге подумал он. Что со мной происходит?
Голова болела ужасно. Он встал, включил свет в запертом купе, но испугался своего отражения в освещенном окне и быстро задернул шторки. Отразившееся в стекле худое лицо показалось ему незнакомым. Он открыл дорожную сумку, взял из несессера три таблетки аспирина и проглотил их, запив водой из умывальника в крошечном туалете. Отправляя свою естественную надобность, он почувствовал, что его сознание опять плывет, соскальзывает на шесть лет назад, и сосредоточился на том, чтобы остаться в настоящем времени.
Надо было входить в роль. Надо было снова становиться Питером Лонгом. Но в то же время надо было и действовать, функционировать. Нельзя было больше сидеть, уставившись в пространство. Ведь весь смысл поездки в Новый Орлеан и попытки узнать, почему Хуана послала эту открытку, и состоял в том, чтобы получить какую-то цель, какое-то чувство направления.
Хуана. Он не мог снова воплотиться в Питера Лонга, не вспомнив все о Хуане. Ей сейчас сколько? Тридцать один. Интересно, подумал он, держит ли она себя по-прежнему в форме? Она была невысокого роста, тоненькая, но ее натренированное военной подготовкой тело компенсировало эти «недостатки». Это было гибкое, сильное, великолепное тело. Интересно, она все так же коротко стрижет свои густые темные волосы? Тогда ему все время хотелось запустить в них пальцы, ухватиться и тихонько потянуть. Сверкают ли, как прежде, огнем ее темные глаза? Сохраняют ли ее губы тот прежний чувственный изгиб? У нее была привычка от усердия сжимать их и чуть-чуть выпячивать, и ему всегда хотелось погладить их, хотелось так же сильно, как и прикоснуться к ее волосам.
Что же было истинным мотивом этого возвращения в прошлое? — спрашивал он себя. Только ли желание выйти из оцепенения?