— Правда? — удивилась она. — Неужели сейчас Рождество?
Он кивнул. Майкла так и подмывало обнять девушку, но он не осмелился. В конце концов, он пригласил ее в лабораторию совсем не за этим. У них все равно нет совместного будущего.
Только почему Майклу все время приходится убеждать себя в этом?
— На Рождество мы всегда украшали дом омелами, плющом и хвойными ветками, — мечтательно сказала она. — По случаю праздника мама делала пудинг, а сверху в него втыкала веточку падуба, вымоченную в бренди. Когда папа подносил к ней спичку, вся комната озарялась ярким светом, словно от костра.
Она отвернулась и вышла из-под направленного света ламп.
— Свет очень горячий.
Элеонор двинулась дальше по проходу, шурша длинным синим платьем с пышными рукавами и высоким белым воротничком, который особенно подчеркивал стройность ее фигуры. Она провела пальцами по рядам томатных кустов, листьям салата-латука, редиса и лука, которые стояли на столах в низких горшках с прозрачной жидкостью.
— Здесь нет грунта, — произнесла она, не оборачиваясь. — Тогда как они растут?
— Это называется гидропоника, — пояснил Майкл, следуя за ней по проходу. — Все необходимые растениям минералы и питательные вещества находятся в воде. Добавьте свет, воздух — и готово.
— Потрясающе, — сказала она. — Это место мне напоминает оранжерею на Великой выставке. Отец однажды отвел нас туда с моей сестрой Эбигейл.
— Когда это было?
— В тысяча восемьсот пятьдесят первом году, — сообщила она, словно это было общеизвестным фактом. — В Хрустальном дворце в Гайд-парке.
Майкл до сих пор не мог свыкнуться с мыслью, что разговаривает с человеком из прошлого.
В конце лаборатории стояла еще одна батарея ламп, освещающая меленькую плантацию роз, лилий и обожаемых Экерли орхидей.
— Боже, как красиво! — восхитилась Элеонор, ныряя в узкий проход, по обеим сторонам которого тянулись горящие красным розы и разноцветные орхидеи на длинных изогнутых стеблях. Даже в отсутствие почвы здесь было жарко и пахло сыростью джунглей. Элеонор глубоко вздохнула и расстегнула на воротнике верхнюю пуговицу, правда, ею и ограничилась. — Никогда бы не подумала, что в столь холодном и глухом месте может существовать такая красота, — сказала она, наслаждаясь буйством цветов и запахов. — А кто ведает всеми этими растениями? Вы?
— Нет, что вы. Если бы я за них отвечал, они бы завяли через неделю, — признался Майкл.
Но как он мог ей объяснить, что случилось с Экерли? И какой будет ее реакция, расскажи он ей правду? Признается ли ему после этого в своей непреходящей и тщательно скрываемой жажде?
По правде говоря, Майкл страшился услышать из ее уст что-то в этом роде.
— Мы все здесь понемногу трудимся, — выкрутился он. — Но в основном все выполняется автоматически по командам компьютеров и таймеров.
Он тут же сообразил, что эти слова звучат для нее как чистая тарабарщина, поэтому добавил:
— Механические устройства.
Простой ответ, кажется, удовлетворил Элеонор… однако она вдруг помрачнела. Судя по выражению ее лица, она даже сейчас, уткнувшись носом в заросли роз и вдыхая цветочный аромат, думала о чем-то неприятном. Девушка застыла над цветником, нахмурившись.
— Майкл… — наконец вымолвила она, но замолчала, не зная, как продолжить мысль.
— Да?
Она помедлила еще секунду, затем, отбросив нерешительность, сказала:
— Я никак не могу отделаться от чувства, что вы от меня что-то скрываете.
Что правда, то правда, отметил про себя Майкл, но он скрывал от нее так много, что, решись поговорить с ней начистоту, не знал бы, с чего начать.
— Это имеет отношение к лейтенанту Копли?
Майкл медлил с ответом. Врать не хотелось, однако сообщать ей правду ему категорически запретили.
— Мы его ищем.
— Вы ведь понимаете, что он попытается меня разыскать. И если он еще не начал поиски, то сделает это очень скоро.
— Я бы этому не удивился, учитывая, что он ваш муж, — сказал Майкл.
Она пристально на него посмотрела, словно ее подозрения — или как минимум их часть — нашли подтверждение.
— Почему вы считаете, что он мой муж?
— Простите, я просто решил, что…
— Возможно, с точки зрения Синклера, это и так, но только не с точки зрения Господа. По причинам, о которых я не могу рассказать, мы не могли обвенчаться.
Майкл не стал задумываться, почему ее безапелляционный тон так его воодушевил. Но раз щекотливая тема была затронута, он решил не упускать удобную возможность копнуть поглубже.
— А вам не хотелось бы вновь воссоединиться… при условии, конечно, что он жив и здоров?
К удивлению Майкла, она замялась. Элеонор задумчиво уставилась на желтый цветок орхидеи, погладив пальцами его вощеные листочки.
— Синклер всегда был и будет моей самой большой любовью в жизни.
Она нежно провела пальцами по желтым лепесткам.
— Но жизнь, которую мы вместе вынуждены влачить, не может длиться долго… да и не должна.
Майкл, ясное дело, понимал, о чем она толкует, но помалкивал.
— Боюсь, по прошествии лет он променял любовь ко мне на преклонение перед чем-то другим… Тем, что имеет над ним куда большую власть, чем я.
Прямо у них над головами включились разбрызгиватели, выпуская в воздух холодный водяной туман, но Элеонор даже не шелохнулась.
— И что это? — спросил Майкл.
И она ответила:
— Смерть.
Разбрызгиватели отключились, а Элеонор отвернулась, словно устыдившись признания.
— Ему так часто приходилось видеть смерть, что он почти породнился с ней. Она постоянно рядом, словно верный пес. Но Синклер не всегда был таким, — быстро добавила она, словно заглаживая предательство. — Когда мы встретились с ним в Лондоне, он был совсем другим человеком. Милым, заботливым и всегда находившим способ как-нибудь меня развеселись.
При этих словах она улыбнулась.
— Почему вы улыбаетесь?
— О, просто воспоминания. Вспомнила день в Аскоте, после которого был ужин в лондонском клубе. Бедный Синклер. Кажется, он всегда был на шаг впереди своих кредиторов.
— Вы разве не говорили, что он происходит из аристократической семьи?
— Его отец был графом, и Синклер стал бы им со временем, но уж слишком часто он обращался к семье за финансовой помощью. Думаю, его отец был горько разочарован сыном.
Водяная пыль легла ей на голову словно тонкая вуаль.
— Но все его планы на будущее разрушились в Крыму. Каждый, кто там побывал, изменился, каждый, кто выжил, вернулся с искалеченной душой. Избежать этого было невозможно.