Я не мог этого понять. Я помогал в больницах ордена госпитальеров Святого Иоанна Богослова, я прочел Галена [37] и Авиценну, трактаты о болезнях, вызываемых сыростью, от которых страдали венецианцы и солдаты. Мои карманы были набиты полезными травами; голова моя лопалась от необходимых знаний. Но даже в тех редких случаях, когда мне предоставляли возможность продемонстрировать свои умения, доктора лишь горестно вздыхали. Один хирург даже зашел настолько далеко, что сказал: «Вот если бы…» — прежде чем отправить меня восвояси.
— Если бы что? — взмолился я.
Он в ответ лишь покачал головой. И только его слуга, парнишка моих лет, провожая до дверей, растолковал мне, в чем дело.
— Ты слишком тощий и выглядишь настоящим оборванцем. Бедные венецианцы не могут позволить себе вызвать врача. Или же обращаются к евреям. А богатые венецианцы хотят смотреть на кого-либо пухлого и симпатичного, жалуясь на свои болезни, действительные или мнимые. Молодой хирург для них — настоящее развлечение. Небольшой флирт помогает им лучше лекарства. А ты слишком грязен и слишком серьезен, малыш! Так не годится. Тебе лучше отправиться в деревню и найти лекаря, который согласится взять тебя в ученики и откормить немного.
— Я могу посмотреться в зеркало в холле? — спросил я у него. Там, где я спал — в прихожих, лодках и сараях, — зеркал не было.
Он с сочувствием похлопал меня по плечу, когда я понял, что его диагноз совершенно верен. Я выглядел неухоженным и беспризорным мальчишкой, кем и был на самом деле, к тому же вечно голодным, что тоже было правдой. Хуже того, на моем лице лежала трагическая печать, как если бы сердце мое истекало невидимой кровью. Учитывая мое собственное плачевное состояние, как могли другие поверить в то, что я способен вылечить их?
Я последовал совету своего ровесника и покинул Венецию, сначала на борту рыбачьей лодки, потом пешком и наконец на телеге. Впервые в жизни мои босые ноги ступили в дорожную пыль. В поисках незанятого места я бродил по деревням, пока не нашел себе хозяина, доктора Руджеро, раздражительного и вспыльчивого врача общей практики, в одной деревушке неподалеку от Стра. Здесь я пил теплое парное молоко и объедался дешевой кашей из кукурузной муки, набирая вес и рост. Здесь я научился лечить черную и коровью оспу, глубокие порезы от косы и серпа и прочие деревенские болезни. И, хотя тогда я и не подозревал об этом, на невысоких склонах зеленых холмов Венето меня поджидали и ужасная огнестрельная рана, и покушение на убийство.
Мингуилло Фазан
Мать умоляюще повторила:
— Ты ведь будешь добр к ней, правда, Мингуилло?
Беда в том, что буквально все, связанное с моей сестрой, подталкивало меня к совершенно другому отношению.
Во-первых, завещание никуда не делось, оно по-прежнему ждало своего часа в ящике заброшенного стола моего отца. Сопереживающий читатель вполне может хотя бы попробовать на собственной шкуре испытать его раздражающее действие: сознавать, что однажды Марчелла унаследует мой обожаемый Палаццо Эспаньол, а я стану ее покорным иждивенцем, было свыше моих сил.
Во-вторых, девчонка самим фактом своего существования порождала во мне не просто гнев, а бешенство. Чем меньше и трогательнее она выглядела, тем сильнее я злился на нее, и тем большая несправедливость грозила мне, раз уж это никчемное создание предпочли мне.
С самого начала, как я уже объяснял, я лишь мельком видел Марчеллу. Обычно это случалось тогда, когда ее поспешно прятали от меня. Она представлялась мне крошечным худеньким созданием с молочно-белой кожей, проливающим молчаливые слезы и стыдливо опускающим при этом пушистые ресницы на бледно-розовые щечки. Она обожала, когда ее носили на руках, и тихонько мурлыкала при этом. Слуги боготворили ее. Для них она была совершенством.
Она никогда не поражала никого своим умом, хотя, случалось, Марчелла выглядела намного старше своих лет, вроде статуи святого в миниатюре или одной из этих мерзких восковых кукол со взрослыми лицами. Самую большую радость в жизни ей доставляла возможность рисовать. Признаю, с ранних лет у нее обнаружился настоящий талант к созданию портретного сходства, но ее картины были такими же легкими и невесомыми, как она сама, поскольку ее карандаш едва касался бумаги, как будто она не могла нажать на него посильнее. А когда она лишилась возможности наступать на ногу, то стала походить на раненого котенка. Она не имела ни малейшего представления о том, как следует защищать себя. Однако же давайте не будем торопить события, пусть даже столь интересные.
С раннего детства Марчелла стремилась стать как можно более незаметной и раствориться в безвестности. Чаще всего ее можно было обнаружить или под кроватью, или прячущейся в темном углу. Во всех смыслах она была бледной тенью и размытой копией своей старшей сестры Ривы, ныне покойной. Те черты характера, которые у Ривы были выражены четко и значимо, пусть и недолго, у Марчеллы как бы стушевались и размылись, хотя похожи они были необыкновенно.
Эта незаконченность, незавершенность образа была отличительным свойством Марчеллы. Мне иногда казалось, что она плохо слышит, как будто ее крохотные ушки были не до конца сформированы. А вы только взгляните на эти скромно потупленные глазки! Им так недоставало решительного взмаха черных ресниц Ривы, из-за которых она на смертном одре выглядела смуглой, когда таинственная болезнь буквально вывернула ее желудок наизнанку и…
Здесь я умолкаю ради блага привередливого читателя: совершенно ни к чему забивать себе голову персонажем, который более никогда не появится в этой истории. Забудьте о том, что я вообще упоминал о ней. Итак.
Марчеллу отняли от груди в раннем возрасте и тогда же начали приучать пользоваться ночным горшком. Тем не менее в пять лет она начала просыпаться на мокрых простынях. Такое впечатление, что ее внутренним органам недоставало каких-то клапанов, которым полагалось бы функционировать безупречно. Ее служанка Анна начала с давно известных народных средств вроде сухого ужина, ванны перед сном, в которую в равных пропорциях добавляли нашатырный спирт и алкоголь, с последующим растиранием красной тканью. В замочную скважину мне было видно, что спина Марчеллы приобретает вид телячьей отбивной, хорошо подготовленной для жарки на сковороде.
Но и днем стали случаться досадные оплошности, когда Марчелла забывала прислушаться к зову природы. Или же когда ей мешали откликнуться на него. Поскольку это была первая ее слабость, превратившаяся для меня в развлечение.
Вот сцена нашей очередной встречи во дворе. Спрятав ее ночной горшок и заколотив гвоздями стульчак в ее спальне, я поджидаю ее возле уборной. Заметив, как она неуверенно приближается к ней, я спешу войти туда первым, а потом уже спокойно принимаюсь наблюдать за ней сквозь щелочку в стене, в которую я вставил осколок зеркала. Я стою у своего потайного глазка, впитывая каждый спазм беспокойства и недомогания, отражающийся у нее на лице, то, как она взволнованно принимается вышагивать у двери, как она напряженно садится на скамью, судорожно сводя коленки под розовой шелковой юбкой. Даже когда она, преисполнившись мужества отчаяния, робко стучит в дверь уборной, я не отвечаю, вынуждая ее проявить настойчивость и постучать решительнее и громче. Я слышу, как у нее перехватывает дыхание, когда она издает едва слышный неприличный звук. И тогда, из-за закрытой двери, я упрекаю ее в неделикатности.