— Мой долг состоит в том, чтобы лечить все заболевания, даже те, которые пациенты навлекли на себя сами.
— Вот это правильно, молодой человек, — улыбнулся Мингуилло, выуживая монету из кармана старомодного широкого камзола, который он носил, чтобы скрыть все более заметные недостатки собственной фигуры. Монетка была мелкой, но молодой человек принял ее с радостью.
— Могу я вернуться завтра в то же самое время с припарками и тоником для нее? — почтительно осведомился он. — Я бы порекомендовал иное лечение, не то, которое назначил предыдущий врач. Вы сами видите, оно оказалось неэффективным.
— За второй визит мы заплатим половину, — был ответ.
— Как ее зовут, мою пациентку? — поинтересовался молодой человек, давая понять, что согласен и на такие условия.
— Марчелла Фазан, — сказал Мингуилло.
При этих словах молодой человек замер, обратившись в статую, и лицо его залила смертельная бледность. Я видела, как он заново переживает смерть Пьеро во дворе этого дома, нашего Палаццо Эспаньол. Затем он опустил глаза на мое лицо и окинул внимательным взглядом его разрушенные очертания.
— Могу я… могу я поговорить с ее матерью? — обратился он с вопросом к Мингуилло.
«Ох, — подумала я, — только не это. Не дай ему понять, что тебе не все равно. Иначе тебе самому придется плохо».
Джанни дель Бокколе
Бедный малый в полной растерянности покинул благородный этаж Палаццо Эспаньол — мамочка вела себя столь равнодушно и пассивно, как будто речь шла о чужой дочери, а не ее собственной. Братец же не мог сдержать улыбку, которая показалась Санто непристойной и вульгарной, и это притом, что ему приходилось буквально клещами выдирать из Мингуилло любую подробность о том, как его сестра сподобилась довести себя до такого состояния. Такое впечатление, что Санто сделал ему подарок, этому проклятому Богом вору и разбойнику!
Санто спустился во двор с тяжкой ношей на своих узких плечах. Полагаю, он уже жалел о том, что раскрыл свои карты Мингуилло. Но он, похоже, все еще не хотел верить в то, что подсказывало ему чутье. Да и кто думал бы иначе на его месте?
Я поджидал его на крылечке под навесом, где меня не могли видеть с благородного этажа. Я сказал ему:
— Вы ничего не добились, устроив сцену. Мингуилло Фазану нравится унижать добрых христиан, а вы лишь привлекли его внимание к себе, что может быть для вас опасно.
Ну а потом я в подробностях поведал Санто о том, как Марчелла обзавелась покалеченной ногой, хотя выяснилось, что он уже знает об этом, естественно. Так что я рассказал ему о сцене, которая привела к убийству Пьеро Зена, о том, что сталось с бедной сестрой Марчеллы Ривой, и о многих других вещах, что очернили славную историю Палаццо Эспаньол.
— Прочему вы не обратились в магистрат? — спросил он с горящими от негодования глазами.
— А что, неужели другие благородные господа станут слушать небылицы, которые слуги рассказывают о своем хозяине. Скорее, они посадят нас в тюрьму или сумасшедший дом за клевету.
— Я не оставлю ее, — поклялся он. А потом забеспокоился: — Она подумает, что я заодно с ее братом, еще один фальшивый доктор, который пришел мучить ее. Но тут уж ничего не поделаешь.
Он с шумом перевел дыхание. Его бедная тоненькая шея покраснела от сочувствия.
Но вдруг зашелестели цветы, и по коже у нас пробежал мурашки. Было очень небезопасно вести подобные смелые разговоры в Палаццо Эспаньол, где Мингуилло мог подкрасться к нам незамеченным. Мы договорились, что станем регулярно встречаться в ostaria на улице Калле делле Ботеге, чтобы он мог рассказать мне, как продвигается лечение Марчеллы. Разговорить его оказалось проще простого. Парнишка ел так мало, что после стакана дешевого красного вина у него развязался язык. Судя по всему, он был беден, как церковная мышь. При первой же возможности я угощал его из собственного невеликого жалованья.
Вот так я и узнал его историю. Мальчик заслуживал жалости. Он никогда не сидел за семейным столом, потому что семьи у него не было. Ни матери, ни отца, ни сестры, ни брата. Женщины у него и то не было, потому что он еще никого не любил. Он, сдается, любил своих пациентов как товарищей по несчастью, но никто не ответил ему взаимностью. Он даже не знал, как это делается.
Он толковал о примочках и бальзамах, которые составлял для Марчеллы, о том, как порозовели ее щечки после того, как он накормил ее питательным бульоном. Но, разумеется, отчеты, которые я выслушивал в гаме грязной ostaria, повествовали о зарождающейся любви Санто к моей маленькой госпоже, о том, как та медленно расцветала с того самого момента, когда они впервые встретились взглядами во дворе, где умирал бедный конт Пьеро. И о том, как это чувство росло и крепло с каждым днем теперь, когда он постоянно виделся с ней, и что отныне от него зависело, чтобы Марчелла выжила, хотя ее братец нацелился убить их обоих.
Марчелла Фазан
Я вновь начала вести дневник. Первым, что я написала, были вот эти строчки; «Теперь меня лечит доктор Санто Альдобрандини. Полагаю, Мингуилло нанял его, потому что он берет недорого и живет рядом».
Когда доктор Санто впервые улыбнулся мне, не только губами, но и своими теплыми карими глазами, я написала, что они на самом деле «…яркие, искрящиеся, каштановые, добрые, Мягкие, темно-коричневые и рыжие, с чистыми белками, похожие на крылья белой цапли, летящей над вечерними водами лагуны».
Сестра Лорета
Старая priora покинула сей бренный мир. Учитывая свои многочисленные добрые дела, я надеялась, что уж теперь-то святые отцы предложат мне освободившуюся должность. Но на этот раз они не пожелали встать на мою сторону. Полагаю, влиятельные дядья по чьей-то просьбе убедили их не делать этого. На совете монахинь была избрана новая priora.
Она оказалась худшей из всех, кого мы знали. Перо мое не в состоянии описать ее добродетели, потому что таковых не было. У тех, кто состарился во грехе, на совести остается больше черных дел, чем у тех, кто прожил еще слишком мало, чтобы закоснеть в безнравственности и пороках. С избранием матери Моники в нашем монастыре начался период возмутительной фривольности. Сестер волновала лишь музыка безбожного итальянца по имени Россини. [88]
Эта женщина истратила четыре тысячи франков из фондов монастыря на приобретение пианино и нотных изданий, чтобы похотливые и развратные мелодии Россини эхом звучали в наших стенах, задевая нежные струны девичьих сердец днем и ночью. Тем утром, когда пианино прибыло в наш монастырь, все обитатели Святой Каталины предавались bacchanalia. [89] Под окнами некоторых монахинь я даже унюхала аромат сигар. Я плакала оттого, что наша земная мать ведет дочерей дома Божьего к роскоши, вульгарности и даже табаку.