Пусть даже мои чувства неизменно вызывали раздражение. У Амалии, я редко поднимал на нее руку. Чаще всего моего языка оказывалось достаточно, чтобы приструнить ее. Я обнаружил в себе великий дар усмирять ее бурные протесты минимумом слов. Но читатель должен понять, что я не смог удержать руку, когда увидел на ее туалетном столике флакон моих собственных «Слез святой Розы», которые гарантированно могли убить моего будущего сына у нее в утробе.
— Откуда это у тебя? — пожелал узнать я, разбив злосчастный флакон о камин. К счастью, он оставался запечатанным. Я перехватил его вовремя.
— Сегодня приходил новый цирюльник, поскольку синьор Фауно нездоров… — запинаясь, пробормотала Амалия. — Мингуилло, дорогой… Но почему я не могу пользоваться ими? Все только и говорят о них. Запах, конечно… но сам флакончик выглядит… то есть выглядел… очень мило.
— Ты что же, собираешься оспаривать мои суждения? — Я надвинулся на нее, все еще сжимая в руке горлышко разбитого флакона.
Полагаю, женатый читатель хорошо знаком с подобного рода сценами семейного счастья в своем доме, посему я не стану утомлять его скучным описанием дальнейших подробностей.
Джанни дель Бокколе
Жена Мингуилло никогда не заходила в комнату, ни единого разу, хотя бы для того, чтобы просто поздороваться или узнать, как у Марчеллы дела. Муженек научил ее относиться к Марчелле как к какому-нибудь гнусному паразиту в доме. Такое впечатление, что она боялась, как бы во время разговора с Марчеллой к ней в рот не залетел заразный воздух. В благородном обществе контесса Амалия обращалась с бедной Марчеллой как пиранья.
Хотя откуда нам было знать? Быть может, у контессы и нашлась бы капелька доброты в сердце. Но даже если и так, она не осмеливалась перечить своему мужу. Поэтому я не стал бы безоговорочно осуждать ее. В этой собачьей драчке у нее не было собаки. Игнорировать Марчеллу ей ничего не стоило. Она так и не познала радости общения с милой девочкой. Ей бы дорого обошлась попытка пойти против воли Мингуилло и заставить его должным образом обращаться с сестрой.
Да, у каждой жены есть собственные проблемы.
Мингуилло не позволял ни одной маленькой улыбке Амалии остаться без хозяина. Нас прямо с души воротило, когда мы смотрели, как Мингуилло выставляет графиню напоказ перед всеми желающими. Он стремился, чтобы каждый мужчина ревновал его к тому, что у него есть. Ее светлые волосы, ее пухлые бедра, ее голубые глаза — он заплатил за нее высшую цену на базаре и хотел, что все знали об этом.
Мингуилло вечно тянул вырез ее платья вниз, когда она входила в столовую, и лупил ее по щекам, чтобы они выглядели розовее. Словно в шутку, Анна шепотом рассказывала на кухне, что он сам заказал для контессы корсет, который был меньше ее настоящего размера.
— Нет, вы только взгляните на эти плечи, — говорил он, сидя по другую сторону стола и обращаясь к людям, считавшимся его друзьями. — А что вы скажете о груди моей жены?
Мужчины приходили в смущение. Но смотрели. Во-первых, потому что на такую грудь действительно было приятно смотреть, а во-вторых, они боялись сказать Мингуилло что-либо поперек.
Поначалу это ей явно не нравилось, но вскоре контесса начала впитывать мужские взгляды, как горячее вино. Она буквально жаждала этих взглядов. Они стали ее утешением за супруга, который оказался чудовищем.
Иногда на молодого доктора напяливали старый сюртук Мингуилло и тащили к ужину для компании. Потому как в последнюю минуту гости вдруг обнаруживали, что общество Мингуилло им невыносимо, как бы им не нравились его обеды или грудь его жены.
Смотрел ли молодой доктор на контессу? Может, и смотрел, но всегда без всякого умысла. Так голодный человек смотрит на собачью похлебку, не имея намерения стащить ее, клянусь Богом! Ну и, разумеется, Санто, бедный, как церковная мышь, не осмеливался взглянуть на Марчеллу, с презрением отвергнутую всеми и сидящую в одиночестве на конце стола для бедняков, как будто ей и в самом деле позволяли присутствовать там только из милости.
После одного из таких обедов Санто спросил у меня:
— Что это за книга, которую Мингуилло постоянно таскает с собой в кармане?
Я уставился на него, округлив от удивления рот. А потом я рассказал ему о книге из человеческой кожи и списке ядов внутри.
— Нет! — вскричал Санто. — Только не «Слезы святой Розы»!
И тогда уже он рассказал мне все, что знал об этом снадобье: как оно придает временную белизну коже, но, содержа медленный яд на основе свинца, проникает внутрь и убивает.
— Совершенно ясно, почему Мингуилло Фазан держит в тайне свою причастность к «Слезам святой Розы», — медленно проговорил Санто. — Не только его собственное прыщавое лицо доказывает бесполезность снадобья, но он понимает так же хорошо, как и я, что обрекает слабых, тщеславных людей на смерть.
— Он знает, что затеял, — вырвалось у меня.
— Но, Марчелла… — начал было он и замер на полуслове, покраснев до корней волос.
«Будь осторожен, — подумал я, — следи за собой! Не позволяй Мингуилло Фазану увидеть такое выражение лица, как у тебя сейчас».
Мингуилло Фазан
Насколько славно и полезно тело читателя, позволяющее мне излить каждый вздох негодования и разочарования! Читатель может принять эти слова как предуведомление о грядущих увещеваниях и возражениях.
Читатель презрительно фыркнет и будет прав. Да, мне следовало бы обратить внимание на пыл юноши, когда он говорил о моей сестре. Но я не сделал этого. Однако, как говорят, любовь и кашель всегда выдают себя. Первым, что бросилось мне в глаза и навело на мысли о грядущих неприятностях, оказалось то, что моя сестра стала лучше выглядеть и даже расцвела. В то время я, к величайшему сожалению, и не подозревал, какого рода лечение она получает.
Любовное лечение.
Руки молодого доктора Санто трогают ее везде. Его исцеляющее прикосновение! Наконец-то я собственными глазами увидел, что между ними происходит. Я уловил всего лишь один звонкий смех, бьющийся, как муха в стеклянной банке. Но этого было достаточно.
Марчелла стояла у окна, а маленький докторишка внизу, возился со сломанной защелкой на своей дряхлой черной сумке. Потом он поднял голову и глаза их встретились. А затем она приложила свою маленькую ручку к оконному стеклу и рассмеялась. Ее смех пролетел через стекло и погладил его по щеке. Я сам ощутил его на своей щеке и на других частях тела тоже.
Последний раз я слышал, как Марчелла смеется, еще когда был жив Пьеро Зен.
«Ого», — сказал я себе. И тут на меня снизошло озарение и мне все стало ясно: сколь мало стоил мне молодой доктор и сколь часто он приходил. И Марчелла, в последнее время она казалась замкнутой, как грецкий орех, — в течение долгих недель я не мог заглянуть в самую суть ее боли. И вот, значит, почему. Она нашла себе нового Пьераччио для защиты. Я был слеп. А сейчас я ослеп от ярости.