И, конечно, на всех колокольнях Венеции принялись яростно звонить в колокола, словно в унисон с его горем.

Исчезнув, Мимосина разрушила не только хрупкую ткань их романа, но и показала ему, что он не умеет любить и быть любимым, что он пустышка. Какую тонкую месть она уготовила ему за его пренебрежение! Она даже не догадывается об этом. Словно пена, исчезло его счастье, которое, как он теперь понимает, было таким иллюзорным. Он бросил ей свое сердце, но она этого не поняла. Лицо куклы, сердце куклы, маленькое механическое устройство, не ведающее о темной стороне страсти, чей ход может ускориться только при виде любви на лице мужчины, красивых платьев, блеска льда на Темзе и снега в Гайд-парке.

Пора возвращаться домой.

Но у него остался долг, который он обязан выполнить перед отъездом.

С этим надо покончить.

Впервые Валентин заставляет себя пересечь рыбный рынок и приблизиться к месту, где погиб Том. До сего момента он не мог сделать этого. Теперь он пал так низко, что чувство потери уже не властно над ним. Важной частью пока что неудачного расследования было посещение места преступления. Напрасно он не сделал этого раньше. Чтобы это было не так неприятно, он решил отправиться туда не ночью, как Том, а в оживленные утренние часы.

Гроза не принесла облегчения.

Наступил новый прекрасный день, нагнавший на Валентина еще большую тоску. Небо усеяно достаточным количеством облаков, чтобы пейзажист пришел в восторг от открывающихся возможностей. Гондолы рассекают сине-зеленые воды, по которым скачут солнечные зайчики.

Валентин напоминает себе, что гуляет не для собственного удовольствия. Чтобы лучше сосредоточиться, он вешает на плечо сумку Тома — легкий, но болезненный груз. В последнюю минуту он порылся в шкафу, нашел ту самую шелковую ночную сорочку и запихнул ее в сумку.

Он идет по улице Кампо Сан Сильвестро, поворачивает налево на Кале дель Стивалето, потом направо, потом снова налево. Прежде чем он видит рынок, внезапно сильный запах рыбы заставляет его удивленно моргать, но не только от того, что неприятен, а еще и потому, что напоминает ему об одной фразе, которую он не может забыть.

Валентин подходит к блестящим прилавкам рынка. Эта мысль невыносима, однако она всплывает в его мозгу каждый раз, когда он бросает взгляд на треску, на сельдь, на усача, на краба, на угря.

Эта ли?

Его спина ровная, как стол. Он тяжело подходит к мосту у Рива дель Оджио и перегибается через парапет, чтобы увидеть потаенный уголок, где, как он знает, было обнаружено тело Тома.

Он резко делает шаг назад, потому что на том самом месте лежит скумбрия с распоротым брюхом. Над ней стоит чайка и лакомится ее потрохами. Валентин отворачивается. Он заставляет себя изучить камень, на котором она лежит, страшась увидеть что-нибудь, что напомнит ему о Томе.

Но он не может переломить себя. Все его тело молит о том, чтобы он ушел.

Он дышит рыбьим духом, ноги скользят на рыбьей чешуе. Крики продавцов заставляют его дрожать. Они громкие и, кажется, агрессивные. Даже яркие цвета фруктов причиняют ему боль. Валентину кажется, что продавцы рыбы преследуют его на своих тачках. Голова идет кругом. Из сумки Тома высовывается кружевной край ночной сорочки.

Отражение в воде стало кроваво-красным из-за расположенной напротив багровой стены. Кажется, что кровь продолжает течь в канал.

Это невыносимо.

Однако он не может оторвать взгляда от каменной кладки возле канала. Невозможно не представить тело Тома там, особенно теперь, когда он совсем недавно видел его труп в гробу с пропитанной кровью рубашкой. Он с трудом вспоминает, что на груди у его друга не было обнаружено никаких ран.

Тогда почему у него кровоточила грудь?

Это уже слишком. Валентин, спотыкаясь, уходить прочь, так ничего и не узнав. Он почти бегом возвращается в свои апартаменты, где подходит к окну и, прижавшись носом к стеклу, надеется увидеть любовников. Они исчезли, а их комната впервые выглядит захламленной и покинутой, словно они вовсе никогда не существовали.

На следующий день Валентин отбывает в Лондон.

Валентин Грейтрейкс, стоя в гондоле, направляющейся в Местре, оборачивается на секунду, чтобы бросить прощальный взгляд на вздымающиеся башни Венеции, острые и черные на фоне ярких цветов заката. Спустя всего несколько секунд вечер заволакивает город эфемерной дымкой, словно бы пряча неприятный сюрприз. При этом обманчивом освещении Валентин чувствует тревогу, хватая себя пальцами за горло. Он чувствует, что в городе действительно нет Мимосины Дольчеццы, но он не может отделаться от мысли, что здесь что-то нечисто. В Лондоне у него больше возможностей разузнать о ней и Томе.

В любом случае он оставил Певенш слишком надолго.

«Меня, несчастную, не замечают», — вспомнилась ему ее обычная жалоба. Очень странно, что она ни разу не написала ему за все эти недели. Она прислала лишь одну маленькую записку в день, когда он прибыл в Венецию. В записке было всего четыре слова. Их несложно запомнить, как любые слова, взывающие к совести. Певенш написала только это, даже не подписавшись: «Обо мне совсем забыли».

Часть пятая

Сироп от истерии

Берем отвар черешен, полынь, болотную мяту, всего по три унции; отвар переступня, полторы унции; тинктуру клещевины, пол-унции; янтарное масло (хорошо перетертое с одной унцией белого сахара), 24 капли; смешать.

Эти и прочие зловонные препараты помогают при приступах истерии. Они успокаивают и укрепляют дух. Лучше всего использовать это средство, поскольку оно достаточно эффективно. Однако оно подходит не всем, поскольку были случаи, когда янтарное масло вызывало отвратительную вонючую отрыжку и пациента так тошнило, что он не мог больше его принимать.

Я знала наверняка, что он был со своей Дольчеццой. Ничто не могло поколебать меня в этой уверенности. С чего бы ему быть в Италии так долго?

Я старалась не упоминать ее имени, когда интересовалась у Диззома датой возвращения дяди Валентина. Он довел меня до истерики ложью о каком-то эликсире, производство которого требует серьезной подготовки в Венеции. Словно в глупую бутылку не нальют обычное варево из трав, шоколада и одурманивающих спиртов, успех которого обеспечен благодаря раздутой рекламе и наглости дяди.

— А, ну конечно, — растягивая слова, сказала я. Я была вне себя от ярости. Бедный маленький Диззом морщился и наклонял голову, как он поступал всегда, когда разговаривал с папой. Большинство людей всегда так делали, когда говорили с папой.

Дважды в неделю Диззом приходил ко мне в академию с маленькой сумочкой, полной лекарств для моего своенравного желудка и слабого мочевого пузыря. Некоторые из них были очень недурны на вкус. Другие имели последствия, которых бы устыдилась любая леди. Да, некоторым девочкам, которые традиционно пили портер с госпожой Хаггэрдун после обеда, приходилось несладко из-за причуд моего организма. Я заметила, что из-за этого мероприятие стало быстро терять почитателей.