– Выходит, в округе нет ни одной живой деревни?
– В Даратниках еще семей пять живут. Ну да ведь до тудова километров семь, не набегаешься. И везде эдак-то: вымирают коренные жители. Я ведь сама тоже не тутошняя. Ефимушко мой из Углича меня привез в сорок восьмом годе. А Прохоровы отродясь жили в Ногино, они в старые времена в дворовых людях у здешних помещиков служили. Это мне Ефим мой да и прабабка твоя сказывали. Но то еще когда было, а после, как крестьян освободили, Прохоровы-то, слышь, так и оставались при господах, при них, значит, жили. Барский дом, он ведь ровно за вашей теперешней усадьбой стоял. Липы-то старые, что возле бани растут, видел?
– Да, мне Прасковья Антиповна что-то рассказывала, – отвечал Рузанов, прихлебывая обжигающе горячий, со странным полынным привкусом чайный настой, оставляющий после себя чувство легкого и приятного дурмана. – Она еще говорила, что конюшня, которую я мальцом застал, та, что раньше за нашим огородом стояла, тоже, мол, осталась от дворянской усадьбы.
– Верно, барская это конюшня. Она ведь недавно совсем сгорела, в восемьдесят втором или пятом годе. Вот и дед мой намедни вспоминал о ней, добротная, говорит, была конюшня, еще бы сто лет простояла, кабы не сгорела…
– Баба Люда, – не выдержал Алексей, – про какого деда вы толкуете все время? Дед Ефим-то ваш давно ведь помер.
– Для кого помер, а для кого… мне, эвон, все время видится, будто он на гобце возле печки сидит и ножиком стругает чего-то. Токмо чего стругает, не разберу никак… Ты бы, что ли, поглядел, чего он стругает-то?
Сообразив, что старушка уже заговаривается, Рузанов стал прощаться.
Выйдя на двор и глянув вверх, он увидел, что звезды, как и положено им в это время, зажглись, растущий месяц маячил где-то над кромкой заречного леса, деревня спала и под покровом опустившейся ночной темноты не были заметны нанесенные ей временем смертельные раны. Пройдя уже калитку, Алексей обернулся: над крышей только что покинутой им избы из печной трубы струился вверх белый дымок, едва колеблемый слабым ветерком.
Вдруг, словно маленькая огневая змейка показалась над самой трубой, свилась кольцом, распрямилась и тут же рассыпалась угасающими в ночи красными искрами.
Скорнякова и Татьяну Рузанов застал уже на ногах. Выспавшись за день, они решили, на ночь глядя, сварганить ужин. Димка жаловался на головную боль и при этом имел наглость искать причину в том, что кто-то, дескать, слишком рано закрыл печку. Алексей, конечно, популярно объяснил ему, отчего обыкновенно болит голова у непохмеленного человека, и Скорняков тут же принял все меры к расширению сосудов головного мозга.
Алексей от возлияний и ужина отказался, однако и спать ему не хотелось, поэтому он присел вместе со всеми и, достав письмо покойной бабки Прасковьи, принялся его перечитывать, стараясь уловить смысл некоторых фраз, который не дался ему при первом чтении. Танька, заметив отразившуюся на лице Алексея упорную работу мысли и поинтересовавшись причиной, предложила свою помощь в дешифровке послания. Она вооружилась карандашом и стала делать в тексте какие-то пометы, тут же объясняя ход своих мыслей:
– Ты, Лешка, не с того начал. Видишь же, что старушка не признавала заглавных букв и знаков препинания, все писала в одну строку, оттого и путаница. Но даже при такой почти старославянской манере письма человек невольно склонен выделять начало и конец фразы, делая более пространные отступы между словами. Вот так вот. И если мы по этому принципу, да еще и сообразуясь со здравым смыслом, разделим текст на предложения, то получим примерно следующее: «Дорогой Лешенька! Скоро уж не станет твоей бабки Прасковьи. Об одном тужу, не свидимся с тобою больше, а порассказывать тебе надо бы много. Дом и хозяйство все на тебя оставляю, хоть и мало надежды, что какая польза от тебя будет. Слушайся во всем бабы Люды, ей много известно». Ну, тут почти все понятно и, главное, что ни слово, то – чистая правда. Особенно про сомнительную пользу от литератора в хозяйстве. А вот дальше я не совсем уверена, как читать, то ли: «Она и с Анчипкой поможет в огороде. Что полить надо будет, делай поутру…», то ли: «Она и с Анчипкой поможет. В огороде что полить надо будет, делай поутру, не то в вечеру грех может быть». Что такое Анчипка? Это что, прополка или еще какие работы в огороде здесь так называются?
– Представления не имею, – отозвался Рузанов. – Что за «Анчипка» такая? Ладно, ты это место пропускай, раз тут написано, что баба Люда может помочь, я завтра у нее и спрошу, какую такую «Анчипку» поливать надо в огороде. Читай дальше.
– А дальше тоже не все понятно, но, если знаки препинания в пробелах расставить, получается примерно следующее: «В баню ли, в овин ли пойдешь, напрашиваться не забывай, да домовику гостинцы под гопцем и в запечьи оставляй. Продукты все – в подполе, сам знаешь. В сарае застреху поправь, не то, не ровен час, крыша обвалится. Об остальном сам уж гляди, где что надо. Вот и все, прощай. Твоя бабка Прасковья».
– Ну, тут-то как раз все ясно, – встрял в разговор Димка. – Это она про домовых и прочих хозяев писала. А как еще? Раньше в деревнях верили, что у каждого места и каждой постройки имеется свой, так сказать, хозяин: в доме – домовой, в овине – овинный, в бане – банник, в лесу – леший и так далее.
– Знаю, знаю, – прервал Алексей Скорнякова. – Я в детстве часто здесь проводил лето с матерью. Так что бабка Прасковья мне не раз рассказывала про этих домовых духов, и как напрашиваться, я тоже знаю, так что не пропадете, никто вас не задавит. Пока вы дрыхли, я уже и гостинцы домовику под гобец поставил…
– Ага, крыс да мышей кормить, – усмехнулся Димка. – То-то я слышал, кто-то возится за печкой.
– Бр-р-р! – отозвалась Татьяна. – Не болтай чепухи! Ненавижу крыс! А куда мы должны напрашиваться?
– Значит, слушай и запоминай! – сказал Рузанов как можно суровей. – Димка, он правильно говорит: у каждой постройки имеется свой хозяин. Бабка называла их ночными хозяевами, или старостами. Днем-то они тихие, спят все больше. А вот коли ночью или даже вечером тебе приспичит…
– И в сортире тоже есть свой хозяин? – поинтересовалась Гурьева. – И как же он зовется? Туалетный староста?
– Тьфу! Я ж не в этом смысле. А сортир место не сакральное, там, кроме мух, никто не живет. Во всяком случае, бабка Прасковья мне про сортир ничего не говорила… Так вот, слушай и не перебивай: если тебе, к примеру, в баню нужно, а время уже к вечеру, так должна напроситься, сказать: «Банный староста! Дозволь в баньке попариться, помыться!» А то ведь как бывает: прется человек в баню чуть не заполночь – а это время самое бесовское – напроситься-то и позабудет. Тут его банник и задавит, а то хуже – затащит в каменку, да кожу и обдерет. Они, вишь, черти до человечьего мяска охочие…
– Прекращай ты со своими суевериями, на ночь глядя, – опять встрял Скорняков. – Совсем запугал девушку, она теперь и до ветру побоится сходить. Сам, в случае чего, будешь провожать.