— Мистер Поведа?
Он не ответил.
Я полез за удостоверением.
— Мистер Поведа, я Чарли Паркер, частный детектив. Не могли бы вы уделить мне пару минут?
Он по-прежнему молчал, но, по крайней мере, гараж оставался открыт. Я принял это за положительный знак. Как выяснилось, я ошибался. Фил Поведа, похожий на чуть двинутого хиппующего компьютерщика, наставил на меня короткоствольный револьвер 38-го калибра. В его руке он трясся как желе, но, так или иначе, это было огнестрельное оружие.
— А ну вон отсюда, — скомандовал он.
По сравнению с дрожащей рукой голос у него был незыблем как скала. Поведа разваливался на куски. Это было видно по его глазам, по складкам у рта, по открывшимся на лице и шее нарывам. Держа путь к его дому, я размышлял, несет ли он в какой-то мере ответственность за то, что происходит. Сейчас, видя его плачевное состояние и чувствуя исходящий от него волнами страх, я понял, что это скорей потенциальная жертва, чем возможный убийца.
— Мистер Поведа, я могу вам помочь. Я знаю, что-то происходит. Гибнут люди, те, с кем вы были когда-то близки: Грейди Трюетт, Джеймс Фостер, Лэндрон Мобли. Думаю, с этим как-то связана смерть Мариэн Ларусс. Вот и Эллиот Нортон исчез.
Поведа хлопнул глазами.
— Эллиот? — переспросил он.
Наземь упал и вдребезги разбился еще один осколок надежды.
— Вам нужно выговориться. Думаю, в прошлом вы с друзьями что-то совершили, и теперь дают себя знать последствия того поступка. Револьвер в дрожащей руке не спасет вас от того, чему быть.
Я шагнул вперед, и в ту же секунду мне чуть ли не на ногу грохнулся гаражный заслон. Я громко по нему постучал.
— Мистер Поведа! — крикнул я. — Поговорите со мной!
Ответа не последовало, но я чувствовал, что он там, по ту сторону металла, стоит и напряженно слушает в темноте. Из бумажника я вынул визитку и наполовину просунул ее в зазор между дверью и асфальтом, после чего оставил его наедине со своими прегрешениями.
Когда я оглянулся, карточки там не было.
Терея в «Лап-ланде» не оказалось, а Денди Энди в обнадеживающей компании из бармена и двоих вышибал в костюмах не выказывал желания мне помогать. Ничего не вышло и из визита к Терею домой: прочно засевший на боковом крылечке дедок сказал, что тот с утра как ушел на работу, так и с концами. Похоже, с поиском людей, необходимых для разговора, мне хронически не везло.
Через Кинг-стрит я прошел к «Южной кухне Дженет» — реликтовому наследию прошлого, где народ до сих пор берет поднос и становится в очередь, чтобы через кассу получить с прилавка жареную курочку, рис и отбивные. Из белых я был здесь, пожалуй, единственный, хотя внимания на меня никто особо не обращал. Я взял курицу с рисом, хотя аппетит был по-прежнему на нуле. Зато разгулялась жажда, ее я гасил стаканами лимонада, без особого, впрочем, проку. Меня по-прежнему палил сухой жар, хоть спичку подноси. Ничего, скоро должен приехать Луис. Может, тогда что-нибудь прояснится. Я решительно отодвинул тарелку и отправился в отель.
И вот опять с наступлением темноты стол передо мной оказался усеян изображениями женщины. Папка со снимками места происшествия и протоколами лежала под левым локтем, а все остальное пространство занимали рисунки Фостера. На одной из картинок женщина смотрела через плечо; на месте лица дымчато клубились серо-черные тона, а под облегающей тело тонкой материей проглядывало переплетение вен (или роговых наростов). Было в рисунке, наряду с прочим, что-то едва ли не сексуальное: комбинация отвращения и желания, выраженная в художественной форме. Ягодицы и ноги тщательно показаны штрихами, как будто из укромного места, где они сходятся, проглядывает солнце; торчат отвердевшие соски. В ней было что-то от мифической ламии — существа в образе прекрасной женщины выше пояса, но змеи в нижней части. Ламия коварно манит путников звучанием своего голоса и пожирает, стоит лишь им приблизиться. С той разницей, что на картине чешуйчатые змеиные пластины покрывали все тело, символизируя, видимо, мифический мужской страх перед агрессивной женской сексуальностью, нашедший благодатную почву в воображении Фостера.
Был здесь и второй предмет его творческих изысканий — яма среди каменистой пустоши, которую понуро, словно плакальщики могилу, обступают чахлые деревья. На первом рисунке яма была просто темной дырой, напоминающей якобы женское лицо в клобуке; рытвины у края ямы казались складками ткани вокруг головы. А на второй картине из отверстия вырывался столп пламени, будто где-то разверзся вдруг канал в самую сердцевину земли, а то и в преисподнюю. Женщину в этом столпе поглощал огонь, ее тело извивалось в рыжих пламенных перстах, ноги были широко раздвинуты, голова откинута в муке или экстазе. Эдакий дешевый психоанализ, или же Фостер действительно был человеком с очень нездоровой психикой. В общем, с вас сто долларов за прием; отдадите на выходе секретарю.
Последнее, что мне позволила унести из кабинета вдова, это фотография шестерых молодых людей, сделанная возле бара на фоне неоновой надписи «Миллер», различимой в кадре над крайним левым из компании. Эллиот Нортон улыбался с бутылкой «Будвайзера» в правой руке, левой обнимая сбоку Эрла Ларусса-младшего. Возле них стоял Фил Поведа — выше остальных, в рубашке с расстегнутым воротом; он прислонился к автомобилю, скрестив ноги в лодыжках и руки на груди, а из-под мышки у него выглядывало горлышко пивной бутылки. Дальше стоял самый из них маленький — одутловатый кудрявый недоросль с ранней бородкой и ногами, коротковатыми для такого туловища. Его подловили в позе фехтовальщика: левая нога и рука выставлены вперед, а правая рука поднята и отведена назад, и из бутылки текилы, которую она держит, выливается увековеченная объективом струйка: Грейди Трюетт, ныне покойный. Рядом с ними, шутливо набычившись, смотрит в камеру почти мальчишеское лицо: Джеймс Фостер.
Шестой — и крайний — молодой человек улыбался более сдержанно. Вообще улыбка у него была натянутая, а одежда подешевле — джинсы, клетчатая рубаха, — и стоял он неуклюже, держась чуть в сторонке на гравии парковки; похоже, фотографироваться не привык. Лэндрон Мобли, самый бедный из шестерых; единственный, кто не пошел потом в колледж, не выбился в люди; единственный, кто так и остался в Южной Каролине, не дерзнув продвинуться по жизни. Зато у Лэндрона были свои плюсы: он мог добывать травку, поставлять шлюх по цене пива; кулаки Лэндрона могли отметелить любого, кто возымел бы что-нибудь против компании богатых дружков, входящих на чужую территорию, хватающих девок, которые уже заняты, гуляющих в барах, где они непрошеные гости. Лэндрон был точкой входа в мир, который эти пятеро желали пользовать себе на потеху и на подтирку, не собираясь задерживаться в нем надолго. Лэндрон был в нем привратником. Лэндрон знал, что к чему.
Теперь Лэндрон был мертв.
По словам Адель Фостер, предъявленное Мобли обвинение в недозволенных связях ее нисколько не удивило. Она знала, что это за человек; знала, чем он любил заниматься с девицами еще в юности, когда систематически прогуливал школу и проваливался на экзаменах. И хотя Джеймс Фостер утверждал, что полностью порвал с ним, за пару недель до смерти мужа она видела, как он разговаривал с Лэндроном; тот еще, наклонившись к машине, похлопал Джеймса по руке и получил от него небольшую скатку купюр из бумажника. В тот вечер она на мужа напустилась, но тот лишь сказал, что у Лэндрона в последнее время из-за потери работы невезуха, и денег он дал, чтобы Мобли просто отвязался. Но она не поверила, да и патронаж Мобли над «Лап-ландом» только подтверждал ее подозрения. К этой поре отношения у супругов разладились, и о своих опасениях насчет Лэндрона Мобли она сказала не Джеймсу, а Эллиоту Нортону, когда они вдвоем лежали в укромной комнатке у него над офисом, где он иной раз ночевал, когда работал над особо сложным делом, и где теперь все чаще задерживался для удовлетворения иных, более насущных потребностей.