И тут ему на голову обрушился страшный удар, в ней хрустнуло — наверное, что-то сломалось. Энергия стала стремительно уходить из тела, руки и ноги перестали подчиняться разуму. Он медленно погружался, пока снизу его не опутали водоросли и опавшие ветви; ноги вошли в ил. Изо рта вырвался большой пузырь воздуха, вид которого придал Сайрусу страха, а с ним напоследок и силы. Дернувшись всем телом, он отчаянно забил руками и ногами, и поверхность воды стала приближаться.
Но всплыть ему не давало что-то хватающее за ноги, тянущее вниз. Сайрус опустил голову, но различил лишь колыхание водорослей и коряг. Он опять принялся брыкаться, взняв со дна муть и куски растительности, однако травы и ветви, как хищные пальцы, обвивались вокруг лодыжек.
Руки. Его тянули руки. Голоса в голове наперебой вопили разную околесицу, а вот запас воздуха неумолимо иссякал.
Руки.
Ветви.
Конечно, это же просто ветви.
Но он чувствовал там, внизу, движение рук. Чувствовал, как его утягивают пальцы — глубже, глубже, стремясь возобладать, удержать его при себе; да-да, они там, в глубине, ждут его. Те женщины из берлоги.
На Сайруса пала какая-то тень. Кровь непрерывно, беспрепятственно шла из раны на голове, из ушей, из носа. Он взглянул вверх; с берега на него смотрела та женщина, а рядом, наклонив голову, недоуменно глядел в воду ее песик. Наушники у нее теперь не в ушах, а висят на шее. Что-то подсказало Сайрусу, что музыка в них молчала уже с того момента, как женщина его заметила и пошла к болоту, заманивая туда охотника. Он умоляюще в нее вперился, словно взывая о спасении, но тут из него вышел последний воздух, а в легкие потекла вода. Он простер к женщине руки, но ее единственным ответным движением было размеренное поглаживание выпуклого живота, словно она утешала внутри себя ребенка, который тревожился, смутно сознавая, что в мире вокруг происходит что-то не то. Лицо у женщины было пустым — ни жалости в нем, ни вины, ни стыда, ни огорчения. Не было даже гнева — лишь пустота, что хуже любой ярости, какую только Сайрус видел или испытывал когда-либо сам.
Тут его в последний раз потянуло за ноги, и он устремился вниз, покорно принимая в легкие воду, смиряясь с разбухающей в голове болью от кислородного голода. Голоса в уме, поднявшись до заключительного крещендо, пошли на убыль. Финальным — и фатальным — его видением была бледная безжалостная женщина, которая нежно поглаживала свою утробу в попытке успокоить еще не рожденного младенца.
Текут реки.
Начинается отлив, воды возвращаются в море. Собираются в стаи ржанки. Болото — их временное пристанище на пути к гнездовьям в арктической тундре, а отливы дают им обильный корм. Они перепархивают над ручьями, и тени их — как расплавленная руда в ручейках талого серебра.
Лишь теперь, мысленно оглядываясь назад, я сознаю ту роль, которую во всем случившемся неизменно играла вода. Скрюченные в бочках из-под солярки тела в Луизиане, молчаливо лежавшие в глубине. Семья, зверски убитая и укрытая под листвой в бассейне. Погребенные у озера арустукские баптисты, забытые на десятилетия. Адди и Мелия Джонс — одна убитая под немолчный шум реки, другая дважды сгинувшая в замусоренной яме с поганой водой.
И еще одна — Кэсси Блайт, найденная в прибрежной берлоге, в окружении еще пяти женских тел, с отметинами от ножа Сайруса Нэйрна на костях рук.
Вода, неустанно стремящаяся к морю; каждая из женщин, по-своему обманутая ее посулом, не способная ответить на зов ищущих и наконец пущенная в ее русло, в свой путь к конечному, общему умиротворению.
Сайрус Нэйрн стоял на одной из тропок, которые сливались перед ним в дорогу. А люди все шли и шли мимо него, мимолетными касаниями щекоча кожу, и недолгое их присутствие он не только видел, но и осязал — как они спускаются к морю, где их наконец подхватывает, вбирает прилив и они, всей своей прозрачностью сливаясь с ним, уплывают, скрываются с глаз. А он оставался на месте, к морю спиной; оно не звало его, как тех, других, что через болото идут по белым дорогам в океанский простор. Зато он видел автомобиль с лениво работающим мотором на обочине черного шоссе, идущего изгибом к побережью. Лобовое стекло в пробоинах (судя по звездчатым трещинкам, пулевых) отражало ночное небо. Вот дверца отворилась, и Сайрус понял: пора.
Он выбрался из болота — вылез, хватаясь за камни и железяки, — и подошел к поджидающему «кадиллаку купе де виль», тонированные стекла которого лишь намеком выдавали сидящих в нем. Когда он огибал машину спереди, стекло водительской дверцы медленно поехало вниз, и за рулем показался лысый мужчина с чувственным, хотя и несколько большеватым ртом. Перед замызганного плаща украшала багровая рваная дыра, как будто смерть этого человека наступила от насаживания на могучий кол. Причем эта смерть продолжала снова и снова наползать на него из вечности — на глазах у Сайруса рана то зарубцовывалась, то вдруг разверзалась, отчего человек в муке закатывал глаза. Тем не менее Сайрусу он улыбнулся и кивком велел садиться в машину. Рядом с ним, поначалу едва различимая, сидела совсем еще девочка, вся в черном. Она пела, и голос был поистине сладостным. Сайрус прежде такого и не слышал: настоящий божий дар. Но вот девчушка зашевелилась и стала женщиной — причем с пулей в горле, — а пение прекратилось.
«Мьюриэл, — подумал Сайрус. — Ее звать Мьюриэл».
Он подошел к той дверце, что была открыта, и, взявшись за нее сверху, заглянул внутрь.
Человек на заднем сиденье был опутан тенетами. По нему суетливо сновали бурые паучки, неутомимо свивая кокон, который привязывал его к сиденью. Голова была размозжена выстрелом, хотя местами проглядывали клочья рыжих волос. Глаза и складки кожи под ними были едва видны из-за паутины, но в них несомненно читалась боль, которая от неустанных паучьих укусов вспыхивала снова и снова.
И Сайрус наконец понял, что своими поступками в этой жизни мы выстраиваем свой собственный ад, в котором нам существовать при жизни следующей; это и есть оно, то самое место, в котором ему теперь пребывать вовек.
— Извини, Леонард. — Впервые со времен далекой молодости он расслышал свой собственный голос, какой-то капризный и вместе с тем неуверенный — кстати, тот единственный из всей суматошной разноголосицы, который взывал к благоразумию, жалости и раскаянию и который он потом в себе окончательно заглушил. — Извини, — повторил Сайрус, — у меня не получилось.
У Падда открылся рот, из него посыпались паучки.
— Садись, — скрипнул он. — Впереди долгий путь.
Сайрус залез в салон, и паучки шустро взобрались на него, приступая к созиданию нового кокона.
А черный автомобиль, выехав на дорогу, завихлял по грязи и болотным травам и вскоре затерялся во мгле на севере.
Снизу у камня растет длинная трава; сорняки пустили корешки в грязь. Они легко поддаются прополке. Я не был здесь с прошлого лета. Сторожу маленького кладбища нездоровится, и хотя за дорожками уход неплохой, могилы чистятся редко. Я выдергиваю пучки травы с корешками и откидываю в сторону.