И тут вернулась Алиса. Она позвонила дверь в их лежбища на Кони-Айленд и попросила пустить ее. Было уже поздно, и только Летиция оставалась дома, ее свалил какой-то вирус. Петиция был пуэрториканкой и новенькой, но ее тоже обо всем предупредили, и она знала, как поступить, если Серета или Алиса вдруг появятся. Она впустила Алису, уложила на одну из коек, затем позвонила Джи-Мэку на сотовый. Тот велел ей удержать Алису на месте, не позволять ей уйти.
Но, когда Летиция вернулась в спальню, Алиса уже ушла, прихватив с собой сумку Летиции с двумя сотнями долларов. Худенькой негритянки и след простыл, когда пуэрториканка выскочила на улицу. Джи-Мэк пришел в ярость, когда вернулся. Избив Летицию, изрыгая на нее все проклятия, которые только приходили ему на ум, он прыгнул в автомобиль и стал прочесывать улицы Бруклина, надеясь поймать Алису. Догадываясь, что наркоманка попытается воспользоваться деньгами Летиции, он объехал всех торговцев, кое-кого из них он знал по имени. Он добрался уже почти до Кингс Хайвэй, когда наконец увидел ее. Алиса сидела в наручниках на заднем сиденье полицейского автомобиля.
Джи-Мэк последовал за автомобилем к полицейскому участку. Он мог бы дать за нее залог, но, приди кому-нибудь в голову связать ее с происшествием у Уинстона, Джи-Мэк огребет уйму неприятностей, а он этого не хотел. Сутенер позвонил по номеру, который толстый тип дал ему, и передал тому, кто ответил, где находится Алиса.
Человек сказал, что они позаботятся обо всем. Днем позже появился Синий и заплатил Джи-Мэку. Не столько, сколько ему обещали, но (вкупе с подразумеваемой угрозой расправы, если он станет жаловаться) достаточно, чтобы удержать его от возражений, и больше чем достаточно для первого взноса за машину.
Они велели ему держать язык за зубами, и Джи-Мэк молчал. Он заверил их, что у Алисы нет родственников и никто не придет справиться о ней. Он сказал, что знает это наверняка, поклялся в том, что знает ее очень давно, что мать ее умерла от инфекции, а отец был негодяем, которого убили в драке из-за какой-то женщины пару лет спустя после рождения дочери, которую он никогда не стремился видеть. Джи-Мэк все это выдумал по ходу дела, случайно угадав правду об отце, но это не имело значения. Он заплатил полученными за Алису деньгами за «катлэс сьюприм» на хромированных двадцатитрехдюймовых дисках «Джорданс» и поставил машину в безопасный гараж. Джи-Мэк буквально ожил, пора было наращивать и укреплять конюшню, но он всего несколько раз садился за руль нового приобретения, предпочитая держать машину в тщательно скрываемом гараже и лишь иногда посещать ее, как любимую женщину.
Правда, полицейские могли еще раз прийти к нему из-за залога, но у них и без того дел по горло в этом большом, блудливом городе, и им некогда волноваться о какой-то уличной проститутке, да еще наркоманке, которая удрала, чтобы уйти из жизни.
И вдруг возникла эта негритянка со своими вопросами, и Джи-Мэку не понравилось выражение ее лица. Он вырос среди таких женщин. Если им не показать сразу же, с самого начала, где их место, они не отстанут. Как собаки. Джи-Мэк и ударил ее поэтому. Именно так он всегда поступал с женщинами, которые пытались идти ему наперекор.
Возможно, она уехала и забыла о нем.
Он надеялся на это. Если она начала задавать вопросы и убедила кого-нибудь еще задавать те же вопросы, люди, заплатившие ему, могут прознать про это. И вот тогда — Джи-Мэк не сомневался ни секунды, дабы подстраховать себя, они свяжут его, пристрелят и захоронят в багажнике его автомобиля.
* * *
Мы с Луисом оказались в странной ситуации. Я не работал на него, но работал с ним. На этот раз я не вызывал огонь на себя, и все происходящее представляло личный интерес для него, а не для меня. Чтобы немного успокоить свою совесть, Луис оплачивал мне все расходы.
Он поселил меня в «Парк-Мередиен», и, признаюсь, обычно мне доводилось останавливаться в намного худших местах. На маленьких экранах в лифтах показывали старые мультики, а телевизор в моей комнате по размерам оказался больше, чем кровати в некоторых из тех нью-йоркских гостиниц, в которых я бывал. Сам номер немного отдавал минимализмом, но я не стал жаловаться Луису. Мне не хотелось казаться придирчивым. В гостинице имелся большой гимнастический зал и хороший тайский ресторан в нескольких метрах от него. Можно было поплавать в бассейне на крыше отеля, и оттуда же открывался ошеломляющий вид на Центральный парк.
Я встретил Уолтера Кола в кофейне на Второй авеню. Курсанты полицейской академии шныряли мимо нашего окна, волоча за собой черные вещевые мешки, и напоминали скорее солдат, нежели полицейских. Я пытался припомнить, был ли похож на них когда-то, и обнаружил, что не могу. Выходило, будто некоторые периоды моего прошлого оставались наглухо закрытыми от меня, другие же продолжали выступать, как выпаренная соль на поверхности настоящего, подобно разлитым на полях ядовитым веществам по когда-то плодородной почве.
Город сильно изменился после того дня, когда подвергся атаке террористов, и курсанты, похожие на военнослужащих, теперь больше вязались с обликом его улиц. Жителям Нью-Йорка напомнили о том, что все они смертны, уязвимы для сил, угрожающих им извне, и, как следствие, все они и те улицы, которые они любили, подверглись безвозвратным изменениям. Мне это напомнило женщин, с которыми я общался по долгу службы. Их уже когда-то избивали мужья и могли в любой момент наброситься снова. Эти женщины, казалось, всегда ожидали удара, даже если надеялись, что этого больше никогда не повторится. Мой отец однажды ударил мою мать. Я был еще маленьким, семи или восьми лет, не больше. Она поставила жарить свиные отбивные на небольшом огне отцу на ужин. В этот момент раздался телефонный звонок, и она вышла из кухни ответить на звонок. Сын ее подруги выиграл стипендию в каком-то большом университете. Это была особенная причина для радости, поскольку муж этой подруги несколькими годами ранее внезапно умер и бедная женщина из сил выбивалась, одна воспитывая троих детей все эти годы. Мама задержалась у телефона. Масло на сковороде начало шипеть, дымиться и выплескиваться, и пламя поднялось вверх. Чайное полотенце стало тлеть, и внезапно из кухни повалил дым. Отец оказался там как раз вовремя, чтобы не дать вспыхнуть занавескам. Он схватил мокрую тряпку, стал тушить масло на сковороде и при этом слегка обжег руку. Мама кончила разговаривать как раз на этом месте драмы, и мы с ней пошли на кухню, где отец уже лил холодную воду себе на место ожога.
— О нет, — воскликнула мама. — Я ведь только...
И тут отец ударил ее. Он был испуган и сердит. Он и ударил-то ее не сильно. Он бил раскрытой ладонью и даже попытался остановиться, когда сообразил, что делает, но было уже слишком поздно. Он ударил ее по щеке, и она слегка покачнулась, затем осторожно поднесла руку к лицу, как бы желая убедиться, что ее ударили. Я смотрел на отца, а он белел на глазах. Я думал, что он вот-вот упадет, поскольку он пошатнулся.
— Бог мой, что я наделал!
Он попытался обнять ее, но она оттолкнула его. Она не могла смотреть на него.
За все оставшиеся годы, прожитые ими вместе, он никогда больше ни разу не поднял на нее руку. С тех пор он даже в гневе редко повышал голос. Но тогда человек, которого она знала, внезапно превратился в незнакомца. В тот момент мир, который казался ей таким знакомым, перевернулся. Все стало чужим и опасным, и она узнала о своей незащищенности.