мы остаемся.
* * *
Я пробудился от телефонного звонка, подождал, пока автоответчик примет сообщение. Звучал мужской голос, смутно знакомый, но я не мог сообразить, кто это, и не стал брать трубку.
Позже, уже приняв душ и одевшись, я повел Уолтера погулять до Ферри-Бич и позволил ему поиграть у кромки прибоя. У пожарной части Скарборо пожарники прочищали двигатели из брандспойтов. Лучи осеннего солнца изредка пробивались сквозь облака и, прежде чем упасть на землю, заставляли капельки воды искриться, совсем как драгоценные камни. На заре существования пожарной части для созыва добровольцев применяли стальные колеса локомотива. У третьей станции, за Плезент Хилл, до сих пор еще сохранилось одно такое колесо. Потом, в конце сороковых, Элизабет Либби и ее дочь Шерли взяли на себя обязанность созывать пожарных в чрезвычайных ситуациях, создав службу экстренного оповещения в магазине на Блэк Поинт Роуд, где они жили и работали. Когда поступал сигнал, они включали систему сигнализации, которая в свою очередь включала сирены в зданиях станции. Эти две женщины исправно несли бессменное дежурство все двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, и за первые одиннадцать лет добровольной службы уезжали вдвоем только дважды.
Одно из моих самых ранних воспоминаний о Скарборо связано с тем, как в 1971 году старый Клейтон Уркхарт открывал мемориальную доску Элизабет Либби за ее долгое и добросовестное служение городу. И дедушка, и бабушка присутствовали на этом открытии. Мой дедушка состоял добровольным членом пожарной команды и участвовал в тушении пожаров всякий раз, когда возникала потребность в его помощи, а моя бабушка была в числе тех женщин, которые работали в передвижной столовой, обеспечивавшей питанием и питьем пожарников, когда те занимались тушением крупных пожаров.
Элизабет Либби, которая имела обыкновение давать мне леденец каждый раз, когда мы навещали ее, надевала пенсне и прикрепляла белый цветок к своему платью. Она прикладывала кружевной носовой платочек к глазам, когда люди, которых она знала всю свою жизнь, говорили такие хорошие слова о ней при большом стечении народа.
Я привязал Уолтера к воротам кладбища и пошел к тому месту, где были преданы земле мои дедушка и бабушка. Бабушка умерла много раньше деда, и у меня осталось мало воспоминаний о ней, кроме того случая, когда в честь Элизабет Либби открывали мемориальную доску. Дедушку я похоронил собственноручно. После того как провожавшие его в последний путь ушли, я взял лопату и стал медленно засыпать сосновый гроб, в котором он лежал. День выдался тогда теплый, и я положил свою куртку на надгробный камень.
Кажется, я говорил с ним, пока работал, но мне трудно вспомнить, о чем именно. Возможно, я говорил с ним по привычке, как говорил всегда, поскольку даже взрослые мужчины остаются мальчишками рядом со своими дедами. Его когда-то наделяли правами шерифа, но случилась одна скверная история, которая отравила его существование и измучила настолько, что он не знал отдыха от мыслей, преследовавших его. В конце концов именно мне пришлось замкнуть круг и положить конец демону, который терзал моего дедушку. Я задавался вопросом, оставили ли его угрызения совести, когда он умер, или последовали за ним в следующий мир. Успокоился ли он вместе с последним дыханием, заставив замолчать голоса, которые посещали его столь долго, или это случилось позже, когда мальчик, которого он когда-то качал на своем колене, упал на снег и наблюдал, как старый ужас истек кровью и превратился в ничто?
Я вырвал сорняк, выросший подле его надгробного камня. Сорняк вырвался легко, как всегда такие растения. Дедушка учил меня, как отличать сорную траву от хороших цветов. У хороших цветов корни глубокие, а плохие растут на поверхности. Когда он говорил мне что-нибудь, я уже этого никогда не забывал. Я тщательно все запоминал, потому что знал его привычку неожиданно возвращаться к пройденной теме и задавать вопросы. А мне всегда хотелось отвечать на его вопросы правильно.
«У тебя глаза старика, — всегда говорил он мне. — И ты должен иметь знания старика, чтобы соответствовать им».
Но постепенно он становился все слабее, и память начала подводить его, а затем болезнь Альцгеймера стала постепенно овладевать им, последовательно и неуклонно отнимая у него и у меня все, что было ценного для нас, медленно разрушая стариковскую память. И со временем мне только и оставалось, что напоминать ему обо всем, о чем он однажды говорил мне, и я сам стал учителем для своего дедушки.
"Хорошие цветы имеют глубокие корни, а плохие обитают на поверхности ".
Совсем незадолго до смерти болезнь дала ему временную передышку, и то, что казалось потерянным навсегда, вернулось к нему. Он вспомнил свою жену, их свадьбу и дочь, которую они родили. Он вспоминал свадьбы и разводы, крещения и похороны, имена коллег, ушедших раньше него в последнюю великую ночь, которая освещается слабым светом обещанного рассвета. Слова и воспоминания мощным потоком лились из него, и он прожил всю свою жизнь заново за каких-то несколько часов. Затем все ушло, и ни один миг из его прошлого не остался с ним, как если бы наводнение навеки смыло последние следы его пребывания на Земле, оставляя пустое жилье с темными окнами, отражавшими все, но не показывающими ничего, поскольку не осталось ничего, что можно было бы показать.
Но в те последние минуты ясного сознания он взял мою руку, и его глаза загорелись ярче, чем когда-либо прежде. Мы были одни. Его день шел к завершению, и солнце садилось для него.
— Твой отец... — начал он. — Ты не похож на него, ты знаешь. У всех семей есть свое бремя, свои смятенные души. Моя мать всегда носила в себе печаль, и мой отец так и не сумел сделать ее счастливой. Это не было его виной и не было ее виной. Она просто была такой, какой она была, и люди не понимали это тогда. Это была болезнь, которая прибрала ее в конце, подобно тому, как рак забрал твою мать. Твой отец... в нем было немного той болезни, той печали. Думаю, может, твоя мать поэтому и потянулась к нему, ну хотя бы отчасти. Она находила в нем отголоски происходящего в ней самой, даже если она и не всегда хотела слышать то, что творилось в ней самой.
Я попытался вспомнить своего отца, но с годами, прошедшими после его смерти, мне становилось все труднее представлять его. Когда я пытался мысленно увидеть отца, какая-то тень набегала на его лицо или черты его лица расплывались и тускнели. Он служил полицейским и застрелился из своего собственного оружия. Говорили, что он поступил так из-за угрызений совести. Они сказали мне, что он убил девочку и мальчика, кажется, после того как мальчик направил на него пистолет.
Они не могли объяснять мне, почему девочка тоже погибла. Я предполагаю, что у них не находилось никакого объяснения или ни одного, которое могло бы оказаться разумным.
— Я никогда не спрашивал, почему он сделал то, что сделал, но, наверное, я немного понимаю, — сказал дедушка. — Видишь ли, и мне досталась часть той материной скорби, и тебе тоже. Я боролся с этим всю свою жизнь. Я не собирался позволить скорби одолеть меня, как она одолела мою мать, и ты не позволяй ей взять над тобой верх.