— Комиссар! — попробовал крикнуть Томмасо, но его голос потонул в окружающем шуме. — Кардинал в опасности!
Он заметил в толпе Флавио и окликнул его, радуясь, что хоть кто-то его наконец слышит. Флавио, однако, никак не отреагировал на зов и продолжал стоять в строю, пока министр юстиции пожимал руку начальнику полиции, вытирал потное лицо и представлял своих сопровождающих. Снова нервные рукопожатия, касания щеками и обмен заученными фразами. Кардинал стоял в середине делегации. Томмасо осмотрелся вокруг — никого подозрительного, кроме мужчины, скрывающего лицо за темными очками. Здесь же нет солнца, зачем ему темные очки?
— Флавио!
Флавио наконец-то вышел из строя и направился к Томмасо.
— Что ты тут делаешь? — спросил он.
— Жизнь кого-то из находящихся здесь в опасности, — ответил Томмасо.
— О чем ты?
— Просто поверь мне…
Флавио перебил:
— Ты бог знает на кого похож. Ты болен. Что ты вообще здесь делаешь, тебе нужно сейчас сидеть рядом с мамой.
Томмасо оттолкнул его в сторону. Сперва ему показалось, что мужчина в темных очках исчез в толпе, но тут он заметил его снова — теперь тот стоял не так уж далеко от кардинала и держал руку на сумке.
— Вот он, Флавио, он! — закричал Томмасо, указывая на него.
Комиссар заметил Томмасо, и Флавио схватил его за плечи:
— Уходи. Уходи, иначе ты все испортишь себе всю жизнь. Ты слышишь?
Процессия потянулась к выходу из вокзала. Мужчина в темных очках шел за ней.
Подвал, Королевская больница, Копенгаген
Одинокая капля крови упала на пол. От тела Нильса она отделилась секунду назад. Врач Макс Ротштейн не сводил с Нильса глаз, пока тот расстегивал на нем наручники.
— Полиция тоже ошибается, как и вы, — пробормотал Нильс, пытаясь заранее поставить преграду потоку вопросов и сердитых жалоб со стороны Марии Делеран и ее тайного любовника, Макса Ротштейна.
— Да уж, я вижу.
— Мне жаль, что так вышло.
Мария успела одеться.
— А как насчет…
Врач неуверенно взглянул на Марию.
— Вы собираетесь составлять протокол?
Нильс смотрел на него, чувствуя себя сбитым с толку. Какого ответа он ждет?
— Протокол?
Врач откашлялся.
— Послушайте, у меня семья — а вы ошиблись. Нет ведь никаких причин наказывать меня еще и тем, чтобы описывать все случившееся в рапорте.
— Нет, конечно, нет. Ни слова об этом не попадет ни в какой рапорт.
Ротштейн попытался завладеть вниманием Марии, но его попытки защитить свою «семью» оставили ее холодной. Ханна размышляла о том, провалила ли Мария экзамен или все-таки может считаться хорошим человеком, несмотря на роман с чужим мужем. Ротштейн обратился к Ханне:
— А вы?..
— Ханна Лунд.
— Жена Густава.
— Да, — удивилась она.
— Студентами мы с ним жили в одном общежитии.
— А, понятно.
Ротштейн потер красное опухшее запястье.
— Давайте я взгляну на ваш нос.
Он подошел поближе к Нильсу и внимательно осмотрел его нос, даже осторожно приподнял его голову, чтобы заглянуть снизу. Расстановка сил между ними поменялась кардинальным образом. Может быть, Ротштейн именно этого и добивался: хотел отыграть часть своего утерянного было достоинства.
Мария свернула ватный тампон и подала его Ротштейну. Тот сунул его Нильсу в ноздрю и сказал:
— Так. Ну что, на этом разойдемся?
Он был уже у дверей, откуда кивнул Ханне. Может быть, это был знак признания одним ученым другого. Медсестру и полицейского в этом вмешивать смысла нет.
Фойе, Королевская больница
Нильс настоял на том, чтобы посидеть и подождать еще немножко — вдруг в нужном промежутке где-то в больнице кто-то неожиданно умер. Они просидели полчаса, не говоря друг другу ни слова. В конце концов Ханна поднялась и направилась к выходу.
Вокзал Санта Лючия, Венеция
Солнце над Венецией почти зашло. Томмасо стоял на вокзале и смотрел, как верхушка итальянской судебной системы поднимается на полицейский катер. Никто не умер. Человек в темных очках в конце концов снял их и скрылся в направлении Гетто.
Томмасо чувствовал себя неважно. Из носа лило, он вытер его рукой и увидел на ней кровь.
Ему с трудом удавалось удерживать равновесие. Нужно выпить чего-нибудь, посидеть несколько минут наедине с собой, чтобы никто его не видел. Флавио помахал ему рукой, возвращаясь обратно, и Томмасо поспешил скрыться. Налетел на пути на молодую целующуюся пару и пробормотал под нос извинения.
Очередь в женский туалет. Томмасо направился к мужскому, но металлическая штанга перегородила ему вход.
— Вход платный, — сказал чей-то голос за его спиной.
У Томмасо кружилась голова, пока он рыскал по карманам в поисках пары монет. Мужчина за ним всячески выказывал свое нетерпение. Томмасо наконец-то выудил три монеты. Бросил в щель пятьдесят центов. Штанга не сдвинулась с места. Мужчина за ним прошипел:
— Вход стоит восемьдесят центов!
Томмасо бросил в щель две оставшиеся монеты. На экране появилась надпись «80 центов» — и штанга скользнула в сторону.
Конгенс Нюторв, Копенгаген
Елка на санках. Нильс следил через запотевшее стекло за тем, как отец и сын тащат санки по тонкому слою снега. Он должен был быть сейчас в Африке, встречать в бассейне Рождество, глазеть на льва в первый день сочельника и чувствовать, как Индийский океан ласкает его подошвы. Вместо этого он чувствовал, как от пола машины Ханны поднимается холод.
— Хочешь, я поведу? — спросила она.
— Нет, все в порядке.
Красный, желтый, зеленый. Первая передача, он отпустил сцепление, и передние колеса занесло в снег. На несколько секунд он потерял контроль над машиной, но покрепче схватился за руль и выправил ее, поехал дальше. Контроль. Сейчас он чувствовал, что произойти может что угодно и он ничего не сумеет с этим поделать: его руки будут истерически дрожать, если он отпустит руль; он разрыдается, если Ханна до него дотронется. Она этого не делала, и Нильс продолжал крепко сжимать руль. Так они и ехали — по мосту через озера, вниз вдоль Королевского парка. До самой площади Конгенс Нюторв они не проронили ни слова. По площади шел Дед Мороз, за ним хвостом вилась малышня.
На Конгенс Нюторв были выставлены большие, в человеческий рост, фотографии тех мест на Земле, которые исчезают из-за климатических изменений. В машину слабо доносился голос человека с микрофоном, вещающего редкой публике: более семисот тысяч человек на Шри-Ланке живут за счет производства чая, которое вот-вот будет уничтожено засухой.