Поток машин не двигался. Прохожие брели через площадь с новогодними подарками — мимо фотографии Соломоновых островов, где местные жители живут на рыбе и кокосовых орехах на высоте два метра над уровнем моря, — и дальше, по направлению к антикварным лавкам на Бредгаде, мимо освещенных фотографий высыхающего озера Чад, без которого еще один уголок Африки превратится в пыль и песок. Машины наконец сдвинулись с места: нерешительно, словно колеблясь, как будто все водители на площади всерьез обдумывали, не выключить ли моторы, не выкинуть ли ключи и не встать ли в первые ряды борцов за спасение Соломоновых островов? Но нет, в последнюю секунду водители одумались и отправились дальше по своим делам. А если бы они замерли на месте в полной тишине, то, возможно, услышали бы, как последний кокосовый орех отрывается от ветки и шлепается в океан, вознамерившийся все поглотить. Молчание прервала Ханна:
— Куда мы движемся?
Она смотрела в окно, как будто вопрос был обращен не к Нильсу, а ко всему человечеству.
— Я не знаю.
Она взглянула на него и улыбнулась.
— Весь этот день… Прости, Ханна.
— Я все понимаю, не нужно извиняться.
— Я хочу тебя попросить о последнем одолжении.
— Да?
Он колебался.
— Я не думаю, что смогу остаться один сегодня ночью.
Он тут же откашлялся, поняв, как неверно это может быть истолковано. Как приглашение.
— Ну, то есть… — пробормотал он. — Я не имею в виду ничего…
— Нет-нет. Я понимаю.
Он поднял на нее взгляд. Да, она правда понимала.
— Ты не против? У меня хороший гостевой диван. Можем выпить бокал вина.
Она улыбнулась.
— Знаешь что? Я только сейчас поняла, что есть три вещи, которые Густав никогда не говорил: «я не знаю», «прости» и «ты не против?»
Силосная башня Карлсберг, Копенгаген
— Моя жена — архитектор, — сказал Нильс, когда двери лифта разъехались в стороны и их взглядам предстала квартира. Ханна ни словом не прокомментировала ее размеры, а сразу бухнулась на диван, как будто она тут жила. Другие гости всегда бывали очарованы панорамным видом из окон — но не Ханна. Может быть, она и не такое видала, подумал Нильс, откупоривая бутылку красного вина. Она же астроном, так что ей наверняка доводилось лежать где-нибудь в Андах, наблюдая, как солнце исчезает в поясе Ориона… и все такое. Вид из окон башни Карлсберг этому не чета. Он протянул ей бокал.
— Можешь курить тут, если хочешь.
Его пронзило вдруг чувство вины, как будто он изменял Катрине. Ханна уже стояла у окна.
— Меня всегда завораживало…
— Что? — спросил он, подходя поближе.
— Смотреть на город сверху, вот как здесь. Или смотреть на Европу, когда подлетаешь к ней ночью, со всеми ее огнями. Понимаешь, о чем я?
— Нет. У меня не очень-то складывается с перелетами. Она запнулась на секунду.
— Нет? Не складывается?
Она посмотрела на него так, как будто только теперь что-то поняла.
— Что ты хотела сказать?
— Огни вокруг городов очень напоминают то, как собираются огни в космосе. Когда мы смотрим на галактики, Нильс, это выглядит точно так, — она указала на далекие огоньки на горизонте. — Фантастически огромные участки из ничего — и вдруг сноп света. Жизнь. Почти как город.
Нильс не знал, что на это ответить. Он вновь наполнил их бокалы.
— Стоит, наверное, позвонить Томмасо. Спросить, удалось ли ему что-то узнать.
— Что-то? У меня нет сил еще на что-то.
— Тогда я сам позвоню. Хочу просто проверить, возьмет ли он трубку. Переведешь мне, если он ответит, хорошо?
Нильс набрал номер. Никакого ответа. Он попробовал еще раз.
— Hello? English? Is this Tommaso Di Barbara sphone? [105]
* * *
Ханна подлила себе еще вина. Из спальни доносился голос Нильса. Что это он сказал тогда? Ханна никак не могла выбросить его слова из головы. У меня не очень-то складывается с перелетами. Путешествия. Нильс закричал в спальне:
— What? Can I talk to him? I donʼt understand. [106]
Нильс прошел из спальни в ванную, она поймала его удивленный взгляд:
— Они, кажется, пытаются его найти. Я не совсем понимаю, что случилось.
Ханна последовала за ним, держа дистанцию. В ванной он снял перепачканную кровью рубашку и бросил ее на пол. Она не сводила с него глаз. Нильс повернулся к ней спиной, и хотя Ханна уже знала, что сейчас увидит, но все равно поначалу остолбенела.
— What? No? Tommaso? [107]
Он пытался выжать из разговора что-то еще, но человек на том конце провода положил трубку. Нильс стоял, опираясь на раковину обеими руками. Ханна продолжала смотреть на него во все глаза. Наконец он обернулся.
— Там… он… — Нильс заикался и запинался.
— Он умер, — сказала она.
— Откуда ты знаешь?
— Вопрос в том, почему я не поняла этого раньше.
— Раньше? В смысле?
— Нильс. Он был номер тридцать пять.
Ханна видела, что Нильс перестал понимать, о чем она говорит. Тогда она переступила порог ванной и осторожно взяла его за руку.
— Что?
— Повернись-ка, пожалуйста.
Она повернула его спиной к зеркалу. Нашла маленькое зеркальце рядом с раковиной и протянула ему.
— Смотри.
Он не сразу понял, на что она указывает. На его спине разрасталась отметина. Пока еще нечеткая, больше напоминавшая сыпь, но форма не оставляла никаких сомнений. Он уронил зеркальце, оно разбилось. Плохая примета! И бросился прочь из ванной.
— Нильс?
Но он уже захлопнул за собой дверь спальни. Она крикнула ему вслед:
— Вы сами себя нашли! Это же очевидно: никто, кроме вас двоих, не умеет слушать.
Она слышала, как он возится с чем-то за дверью.
— Никто, кроме вас двоих, не умеет слушать, — повторила она себе под нос.
Нильс распахнул дверь. Свежая рубашка, чемодан в руке. Тот самый чемодан, который он собрал давным-давно и которому все никак не везло с путешествиями. Что же, настал его час.