Обойдя все намеченные для опроса улицы, я вернулся в номер. Перед встречей с Эйнджелом и Луисом, продолжением которой должен был стать совместный обед, принял душ, сменил джинсы, рубашку и свитер. Когда я выходил, Эйнджел уже ждал у двери с бумажным стаканчиком кофе в руке и выпускал клубы морозного пара, как простудившийся паровоз.
— Знаешь, здесь теплее, чем в номере. В ванной у меня ноги к кафелю примерзли от холода.
— Ты слишком чувствительный для этого мира. Кто бы мог подумать!
Он расстроено фыркнул, демонстративно потопал ногами, несколько раз переложил стаканчик с кофе из руки в руку, каждый раз засовывая по очереди свободную руку под мышку.
— Перестань, кофе прольешь. Есть хоть какие-то признаки оживления во владениях Мида Пайна?
Эйнджел ненадолго замер.
— Ничего такого, что можно было бы заметить, не постучавшись в дверь и не попросив стакан молока и немного печенья. Удалось увидеть, как Пайн ужинал вместе с молодым парнем, но они были только вдвоем, насколько мы поняли. А тебе повезло с Дженнингсом?
— Нет.
— Ты удивлен?
— И да и нет. У него, конечно, нет причин помогать лично мне, но дело же не одного меня касается. Речь идет об Эллен и ее приятеле. Однако по глазам Рэнда я понял: он не прочь использовать ситуацию, чтобы насолить мне. И вообще, я его не понимаю. Он пострадал, это понятно — жена загуляла от него с парнем на десять лет младше. Вместе с тем он по-прежнему живет с ней, и это ад для них обоих. И дело не в том, что Рэнд старый, жестокий или, скажем, импотент. Он получил по полной. Или, по крайней мере, ему так кажется. При этом Рэнд что-то утратил и никогда меня за это не простит. Но как можно оставаться равнодушным к судьбам Эллен и Рики, к положению их семей?! Не важно, насколько сильно он ненавидит меня. Важно выяснить, что произошло с ними! — я с размаху топнул ногой. — Извини, Эйнджел, я просто думаю вслух.
Эйнджел выплеснул остатки кофе в маленький сугроб. Я даже расслышал, как зашипел, соприкасаясь со снегом, темный кофе, быстро поглощавший белизну кристалликов льда.
— Дело не только в страданиях, Берд, — возразил Эйнджел мягко. — Ну, он пострадал. Подумаешь, страдание — большое дело! Давай пристраивайся к нам, к простофилям. Страдать — это еще не все, и ты это знаешь. Важно понимать, что и другие страдают и что некоторым из них приходится намного хуже, чем тебе. Суть сострадания не в соизмерении своей боли с болью других — это осознание того, что другим плохо; и независимо от происходящего с тобой, твоего везения или невезения, они, другие, все время мучаются. Если ты можешь что-то с этим поделать, ты делаешь, не ноя и не тыча всем в нос собственной болью и мучениями. И поступаешь так потому, что это правильно.
Из твоих слов можно сделать вывод: у Рэнда Дженнингса попросту отсутствует орган сострадания. Он испытывает лишь жалость к себе, а страданий прочих людей не признает. Ну, вот, хотя бы взять его брак. Ведь их двое, Берд; что бы ты к ней не испытывал, она все же очень долго с ним жила. И, если бы ты не свалился на нее как снег на голову, все могло бы так и продолжаться: он несчастен, она несчастна — они были бы несчастны вместе. Похоже, они сами наложили на себя эти оковы, и не хотят менять ситуацию... Но он эгоист, Берд. Думает только о собственной боли, о своей обиде. И обвиняет в этом и ее, и тебя, и весь мир. Рэнд не заботится ни об Эллен, ни об Уолтере, ни о Ли. Он весь полон кипящим дерьмом из-за того сюрприза, который, как ему представляется, жизнь ему преподнесла. И, главное, не собирается ничего менять.
Слушая, я внимательно разглядывал Эйнджела: небритый профиль, пряди темных волос выбивавшиеся из-под темной шерстяной шляпы, пустой стакан по-прежнему в руке, — он был воплощением противоречий. Меня вдруг поразила мысль, что моим учителем жизни сейчас выступает не кто иной, как не до конца завязавший с разбоем грабитель, чей приятель, профессиональный киллер, двадцать четыре часа назад хладнокровно расстрелял человека у кирпичной стены. Да, моя жизнь совершает странные повороты.
Эйнджел, казалось, почувствовал, о чем я думаю, потому что внезапно повернулся ко мне, прежде чем я успел заговорить.
— Мы уже долгое время друзья, ты и я, хотя, возможно, раньше даже не отдавали себе отчета в этом. Я знаю тебя. Порой ты немногим отличался от Дженнингса, бывал близок к тому, чтобы стать таким же, как он или как миллионы ему подобных. Но теперь я уверен — этого никогда не случится. Не знаю, как пойдут наши дела, да и не хотел бы слишком много знать наперед. За одно могу поручиться: ты становишься сочувствующим человеком, Верди. Это не то же самое, что жалость, либо осознание своей вины, либо попытка заплатить долги судьбе или Богу. Это способность ощущать чужую боль, как свою собственную, и способность действовать, чтобы взять ее на себя. Иногда тебе приходится из-за этого совершать мерзкие вещи, потому что так уж устроена жизнь: равновесие здесь достигается с трудом. Можно быть хорошим человеком и одновременно делать гадости, потому что такова природа вещей. Те, кто думают по-другому, просто приспособленцы, они тратят много времени, борясь с собственной совестью, сокрушаясь, что вот, мол, ничего не делается, ничего не меняется. А невинные и беззащитные — они постоянно страдают. В конце концов, каждый делает, что может и что ему приходится делать, чтобы как-то улучшить эту жизнь. Я верю: твое сердце на весах перевесит перо, прежде чем ты перейдешь следующую жизнь, Берд. Думаю, им придется подложить что-нибудь потяжелее, иначе мы все закончим в аду...
Эйнджел улыбнулся мне сдержанной, холодной улыбкой, которая свидетельствовала, что ему известна цена следования этой философии. Он знал этому цену, потому что сам твердо следовал своим принципам — иногда со мной, иногда с Луисом, но всегда последовательно и неизменно. Я же не был окончательно уверен в том, что его подход можно полностью применить в отношении меня. Имея свои моральные основания действовать так, а не иначе, я не всегда бывал уверен, что обладаю правом на это. К тому же мне не удалось до конца избавиться от чувства вины и печали, которые я продолжал испытывать. Действуя как считал нужным, я старался уменьшить собственную боль; по ходу дела мне иногда удавалось облегчить и боль других. Таково было самое близкое к состраданию состояние, которого я мог на сегодняшний день достичь.
С дальнего конца города послышались завывания приближавшихся полицейских сирен. Когда патрульная машина выскочила из-за угла и помчалась в нашу сторону, на стенах домов главной улицы замелькали блики от красно-синих вспышек мигалок. Машина, взвизгнув шинами, резко свернула на перекрестке налево и промчалась мимо. На переднем сиденье я разглядел фигуру Рэндала Дженнингса.
— Должно быть, где-то устроили распродажу пончиков, — ехидно заметил Эйнджел.
На главной улице показалась вторая машина; опять раздался визг шин на повороте, и она рванула вслед за первой.
— И раздачу бесплатного кофе, — добавил я.
Я подбросил в руке ключи от машины, подтолкнул локтем Эйнджела, который устроился на капоте «мустанга»: