И все это совершенно впустую — ее положение не изменилось.
Утром муж хотел заняться с ней любовью, но она уклонилась. Он ничего не сказал, старался выглядеть понимающим и терпеливым, чувствовал себя виноватым. Да, он был виноват, но и она тоже, и ее отказ не имел ничего общего с первым инцидентом. С той ночи между ними не было секса. Амель размышляла, как долго эта комедия может продолжаться.
Во вторник при прощании Сервье дал ей правильный совет. Он сказал, что ничто не может вечно держаться на недомолвках или, хуже того, на лжи. Все, что пытаются скрыть, в конечном счете, так или иначе, всплывает на поверхность. Он попробовал пошутить, высказав предположение, что журналисты, занимающиеся раскрытием преступлений, сами должны быть в высшей степени безупречны. Но прозвучало это неискренне. В его голосе слышалось сожаление, возможно даже, угрызения совести. Впрочем, у Амель и в мыслях не было, что Жан-Лу может оказаться обманщиком.
Если хорошенько подумать, она вообще не понимала, что он за человек. Чем чаще она с ним виделась, тем меньше понимала. Это был не тот робкий мальчик, что повстречался ей как-то дождливым вечером. Образ бабника и игрока, уверенного в себе и цельного, продемонстрированный при второй встрече, тоже не подходил ему. Он почти ничего не выражал явно, разве что радость от встреч с ней. Впрочем, может, это не совсем так. Их свидание во вторник завершилось странным образом. Когда они расставались, у Сервье был отстраненный и отсутствующий вид, словно ему передалась часть ее тоски.
Поезд тронулся. Амель прикрыла глаза.
Быстро позавтракав, Амель отправилась в кабинет чиновницы. В комнате, где ее принимали, голоса звучали гулко — следовало говорить громче. Она находилась в обществе женщины лет сорока, рисующей перед ней идиллическую картину местной жизни.
— То, что вы говорите, меня удивляет. Перед встречей с вами я навела справки, и мне представляется, что статистика опровергает ваши слова. Даже если, по понятным причинам, мы не говорим о ваших «требующих особого внимания» жилмассивах, как и о девяностых годах.
— Мне было бы любопытно взглянуть на эти цифры. — Сотрудница муниципалитета засомневалась. — Но ведь преступность выросла повсюду, не так ли? Мы не можем брать на себя ответственность за общую, по всей видимости, тенденцию. Мы рассчитываем на добрую волю многих людей как на муниципальном уровне, так и на уровне общественных организаций…
— Разумеется.
— И потом, что мы можем поделать? Региональные власти и государство опустили руки, а средства общины ограничены.
— Значит, на самом деле в Во-ан-Велене не все так спокойно? У вас тоже обострены межобщинные и межрелигиозные отношения?
Наступила тишина. Женщины молча сверлили друг друга взглядами.
Ответственная работница оглянулась на дверь зала заседаний, чтобы убедиться, что она заперта, и наклонилась к Амель:
— То, что я сейчас вам скажу, должно остаться между нами, идет? Что бы мы ни делали, ничего не помогает. Больше ничего не помогает. Всем плевать, а кому не плевать, у того нет поддержки — ни политической, ни финансовой. Денег больше нет, и в любом случае теперь мы сомневаемся.
— В чем сомневаетесь?
— Знаете, о нашей области забыли, нас больше не берут в расчет. Одно время мы положились на верующих, не обращая внимания на их речи, и, субсидируя их, обрели спокойствие в городе, но дорогой ценой. В течение долгих лет эти люди распространяли злобные, антиреспубликанские обращения. Политики влипли и теперь не знают, что делать.
— А откуда взялись эти люди?
Уловив напряженные нотки в голосе Амель, чиновница предпочла не отвечать на ее вопрос.
Зияд Махлуф жил в высотном здании в конце улицы Мар в двадцатом округе. Прибыв на место, Ружар обнаружил приличный дом, подошел к входу и набрал сообщенный ему код.
После электрического щелчка в громкоговорителе раздался старческий голосок:
— Здравствуйте, кто там?
— Бастьен Ружар.
— Я вас жду. Сейчас спущусь, не уходите.
В ожидании журналист отошел от застекленного тамбура, чтобы осмотреть сад социального жилмассива. Высаженным на аллеях деревьям не удавалось скрасить печальный вид гниющих перекладин четырех жалких турников, которым было лет по семьдесят.
Неподалеку две группы оспаривали друг у друга клочки этой последней отвоеванной у бетона территории. Первая состояла из мальчиков, родившихся от североафриканских иммигрантов второго поколения, называемых черно-белыми арабами. [168] Они наглядно иллюстрировали собой образ потребительской Франции, нарочито выставляя напоказ свою одежду известных марок, одна вульгарнее другой. Этих разноцветных и крикливых парней нельзя было не заметить. С другой стороны тихо переговаривались, не переставая следить за происходящим, трое юных уроженцев Магриба, едва ли старше представителей первой группы, в нарядах, которые Ружар мог бы назвать традиционными.
Присутствие журналиста не ускользнуло от их внимания, и настороженные взгляды быстро дали ему понять, что он здесь непрошеный гость. Может быть, они догадались о причине его визита в их квартал, а возможно, приняли за любознательного представителя какой-нибудь администрации или, того хуже, за легавого.
— Вижу, вы уже оценили оком Москвы наши местные экземпляры, — позади него прозвучал голос, только что слышанный в переговорном устройстве.
Ружар обернулся и увидел опирающегося на трость невысокого старика. Поверх темных брюк и безупречно чистой сорочки, застегнутой на все пуговицы, на нем был плотный серый шерстяной жилет. Лицо окаймляла тонкая полоска седой, как и волосы, бороды. За квадратными стеклами очков в металлической оправе светились живые глаза.
— Я Зияд Махлуф.
Они пожали друг другу руки.
— Спасибо, что согласились со мной встретиться.
— Пройдемся немного, вы не против? Сейчас как раз время моей ежедневной прогулки. К тому же таким образом мы сможем понять, насколько сильно вы интересуете наших юных друзей.
Покинув чахлый сад, они дошли до улицы Менильмонтан и направились в сторону улицы Пирене.
— Я хорошо знал отца Мишеля Хаммуда. Я встретился с ним в тот год, когда он покинул родину и обосновался в Ливане. С сыном я виделся лишь несколько раз, когда его родители еще были живы, и вскоре после их смерти, когда он перестал быть «нормальным» банкиром. — Махлуф говорил на хорошем французском языке с легким восточным акцентом. — В конце концов, мы люди одной профессии в одной стране. Поскольку хавала построена на принципах репутации и доверия, нам регулярно приходилось работать вместе. Вначале я часто помогал ему, но обращение в ислам понемногу толкнуло его к не заслуживающим одобрения профессиональным отношениям. И, несмотря на все мое уважение к его семье, очень скоро я перестал вести с ним дела. То, чем он занимается, люди, с которыми он встречается, — это харам, [169] плохо.