Зазвонил телефон. Имке не сняла трубку. Когда ее посещало вдохновение — как сейчас, — она не позволяла себе отвлекаться, чтобы не спугнуть его. А может, опубликовать стихотворения Каро? Посмертно. Действительно, была бы память… Нет, это позже. Сейчас не время думать об этом.

И об убийстве Каро ей больше тоже не хотелось думать. Сколько можно, в самом деле? От этих мыслей у нее внутри высохли все слова. Особенно она избегала мыслей об убийце — словно из боязни бросить вызов судьбе и подвергнуть опасности Ютту и Мерли.

Еще несколько страниц — и она позвонит девочкам, чтобы убедиться, что с ними все в порядке. Всего несколько страниц. Ведь она так долго не писала!

Мы заслужили поход в кино. Целый день мы потратили на то, чтобы заново обыскать комнату Каро, надеясь обнаружить то, что укрылось от глаз полицейских.

— Каждый нормальный человек получает любовные письма, — простонала Мерли, закрывая ящик письменного стола. — Но почему не Каро?

— Потому что она была ненормальная, — в сотый раз повторила я избитую истину.

Каро обладала сорочьей привычкой к собирательству. В ящиках у нее валялись пуговицы, открытки, камешки, птичьи перышки, стеклянные бусины. Может быть, что-то из этого добра подарил ей загадочный бойфренд. Но как об этом узнать?

В проигрывателе остался диск Фила Коллинза. Последний диск, который слушала Каро в своей жизни. Мы взглянули на обложку с названиями песен: «Идем со мной», «Ты сводишь меня с ума», «Не могу перестать любить тебя» — все они обрели сейчас особый смысл. Может быть, одна из песен была «их» песней, если верить, что с каждой историей любви связана своя песня.

ТЫ

Кто ты?

Все незаданные вопросы,

Все неспетые песни,

Девять непрожитых жизней…

А у тебя на устах

Жуткая красная и сладкая

Улыбка.

Прочитав это стихотворение, я совершенно ничего не поняла, но испугалась. Особенно слов про жуткую улыбку. Почему она красная и сладкая? Он красил губы? Трансвестит?

Я припомнила наш последний разговор с Каро и как она переживала, что он гей. Почему я тогда так невнимательно слушала ее? Почему не заставила рассказать об этом парне, несмотря на его запреты? Наша щедрая, влюбчивая Каро втюрилась в человека, который не трогал ее, потому что хотел убедиться, что они истинно любят друг друга. Форменный садист.

— Можно ли влюбиться в того, кого ты боишься? — спросила я Каро.

— Можно бояться того, кого ты любишь, — ответила она.

Мы молча продолжали наш обыск. Результатом наших усилий явились две новые для нас вещи — черный хлопковый платок и засушенный цветок. Белое соцветие и три зеленых листика. Платок лежал в отделе для белья, а цветок Мерли нашла в книге стихов Рабиндраната Тагора. Мы не знали, для чего они нам, но отложили их в сторону с чувством, что продвинулись на шаг вперед.

Так что мы заслужили эту комедию. И смех… Нам придется заново учиться смеяться. В последнее время все нам только и твердили: жизнь продолжается. И как бы мы ни противились, это была правда. А чего мы ожидали? Что жизнь остановится?

— Мы, люди, — вроде муравьев, — шепнула я на ухо Мерли, — копошимся себе, пока нас не раздавят, но и тогда копошение не прерывается, потому что другие муравьи продолжают свое дело.

— Заткнись! — Мерли сунула мне в рот пригоршню попкорна.

И это было правильно. Мы все должны смеяться и есть попкорн, пока мы живы. Потому что потом мы умрем.

Он не слышал, что они говорят, хотя был так близко, что чувствовал тепло их тел.

— Ютта — это настоящее сокровище, — сказала ему как-то Каро, — если бы не она, меня бы уже и не было. Или меня заперли бы в сумасшедшем доме. — И она улыбнулась и трогательно сморщила нос, как ему нравилось.

И Каро была не из тех, кто рисуется. Она произнесла это совершенно естественным, правдивым тоном, без тени преувеличения. А Мерли ей была дорога своим воинственным духом. Она восхищалась ее политической стойкостью. Каро, кажется, была убеждена, что Мерли — крупная политическая фигура.

Постепенно он узнал о подругах Каро больше, чем хотел знать. Он провел одну ночь у них в квартире. Каро читала ему Рабиндраната Тагора. Он даже был тронут его простым и ярким языком, хотя и не любил поэзию. Из соседних комнат не доносилось ни звука. Все спали. Весь город погрузился в сон. Ночью, прокравшись в ванную, он с удивлением рассматривал бутылочки, баночки, пузырьки и тюбики, заполонившие все горизонтальные поверхности.

Заглянул он и на их неприбранную кухню. На столе были остатки ужина, в раковине — грязная посуда. Разделочный стол тоже был замусорен какими-то очистками и обрезками.

Стены в коридоре украшали фотоколлажи трех подруг. У него промелькнула мысль, что они могли бы подружиться. Хотя он в жизни ни с кем не дружил.

Каро, наверное, эта идея пришлась бы по вкусу. Она хотела всем его показать, похвастаться. Отчего-то она очень им гордилась. Это внушало ему смутную тревогу, однако с ней он почти забывал о своей извечной подозрительности и осторожности. Он и вправду думал, что любит ее.

В темном зале кинотеатра никто не видел слез, сбегающих у него по щекам. Он оплакивал Каро, себя и свою любовь, оказавшуюся лишь иллюзией.

Марго обиделась. Дети, которым он не показывался уже два дня, спали. На кухне ему не оставили даже сэндвича. Он сидел один и пил пиво, хотя его тошнило от голода и отчаяния.

Из гостиной доносился звук работающего телевизора. Марго смотрела какой-то триллер, будто хотела продемонстрировать ему, как надо раскрывать дела. Берт лишь усмехнулся: писаки, бумагомаратели, что они знают о реальной жизни? Можно иметь великолепную интуицию, суперопытную команду, но если не везет, то уж не везет.

Он уже все мозги сломал, ища хоть какую-нибудь ниточку. Больше часа столбом простоял у своей доски с фотографиями, картами и записками. Снова прочитал дневник Каро и ее стихи. Опять звонил на север. Выпил шесть чашек кофе и все думал, думал, думал… И все впустую. Вот такой триллер.

Берт допил пиво и встал. Все кости у него ныли, точно у старика. Он потащился наверх и тихо вошел в комнату сына. Там он постоял, вглядываясь в темноте в лицо спящего мальчика. Потом аккуратно поправил съехавшее одеяло и пошел в комнату дочери, думая, что, если бы не дети, он собрал бы сумку и съехал бы отсюда куда-нибудь — до того паршиво было на душе.

Дочка спала так крепко, что даже не пошевелилась, когда Берт погладил ее по волосам. Берт сел в изножье ее кровати, откинулся к стене и подтянул колени к подбородку. Глаза саднило от усталости — пора идти к окулисту и выписывать очки. Закрыв глаза, он прислушался к мерному дыханию дочки. Ей восемь лет. Только восемь. Она здорова и счастлива. Пока ее защищают от несчастий этого мира. Пока. Хотя ему следует знать, что никого нельзя защитить от мира. Словно услыхав его мысли, она тихо и горестно пробормотала что-то сквозь сон.