Вот как! Странно было слышать такое от матери, которая могла часами спорить по поводу каждого слога.
Я плюхнулась в садовое кресло, откинулась на спинку и глубоко вздохнула. Красота! У меня была единственная причина жалеть о переезде — это вид, открывающийся с террасы. Сочные зеленые холмы, пасущиеся вдали овцы, кривые и редкие фруктовые деревца, будто забытые среди лугов. Хорошо, что мать не стала разбивать здесь парк. Подобно мне, она понимала очарование нетронутой природы. Журчание ручья завершало идиллию. Я заложила руки за голову, закрыла глаза и поинтересовалась:
— Когда у тебя следующая поездка?
— У меня всего пара выступлений. Летом я предпочитаю писать, ты же знаешь, — ответила мать, дождавшись, пока я открою глаза.
Летом. И даже времена года должны были вращаться вокруг ее писанины, которая еще более разрослась после их с отцом развода, будто служа ей защитой от мира, от одиночества, от ее чувств.
Я внимательно взглянула на мать. Мне впервые пришло в голову, что ее сдержанность может быть лишь хорошо укрепленным фасадом, маской, кольчугой… Я кожей ощутила напряжение ее нервов, прущее через стол, как волна. Такое с ней случалось всякий раз, когда она начинала новую книгу. Она словно выпускала щупальца, которыми исследовала каждого встречного, каждое слово, каждый звук и даже каждый запах на своем пути. Говорить с ней в такие минуты было бесполезно, ибо она, физически находясь рядом, мыслями пребывала в неведомой дали.
— Странная вещь с этой новой книгой, — помедлив, сказала мать, — я до сих пор не поняла, кто у меня главный герой, а ведь закончила уже первую главу.
Я кивнула, не зная, что сказать, но зная, что мать не ожидает от меня ответа. На самом деле она разговаривает сама с собой, думает вслух, а тот, кто это слышит, служит ей зеркалом.
«Свет мой, зеркальце, скажи… кто на свете всех умнее».
Нет, я не из этой сказки. У меня не хватит способностей, чтобы исполнять роль Белоснежки. Я бы подавилась первым же ядовитым словом.
— И зачем же ты приехала?
Хороший вопрос. Зачем я приехала? Раньше-то я знала, но потом забыла.
Тело обнаженной девушки лежало в кустарнике. На спине. Руки были вытянуты вдоль туловища, правая нога слегка согнута в колене.
Одна прядь срезанных волос рассыпалась у нее на плече, остальные ветер разнес по округе — волосы запутались в траве, обвили шершавую кору деревьев.
Ее глаза были широко открыты и неподвижно смотрели в небо, будто она умерла, чему-то удивившись.
Ее нашли дети. Брат и сестра десяти и девяти лет. Родители запрещали им ходить в лес, но они не слушались, и вот их постигло ужасное наказание — этой находки они не забудут никогда. Они бросились домой, визжа от страха. С криками неслись напрямик через пастбища, карабкались на изгороди и ползли под колючей проволокой. Во дворе кирпичного завода их остановил один из рабочих. Едва разобрав сквозь всхлипы и слезы, что произошло, он вызвал полицию и сам отвез детей в полицейский участок, где секретарь отпаивала их какао, пока за ними не приехала их мать.
Тело принадлежало девушке восемнадцати лет. Ее изнасиловали и убили. На теле было обнаружено семь ножевых ран. Первый удар стал для нее смертельным. Жертва была родом из Хохенкирхена, близ Экершайма. Она оканчивала школу и жила с родителями. Один из полицейских, прибывших на место преступления, смог опознать ее. Он знал ее родителей и вызвался сообщить им о трагедии.
Ее мать упала в обморок на пороге. Муж отнес ее на диван в гостиной и укрыл одеялом. А вернувшись, хлопнул полицейского по плечу и предложил выпить. Шок, наверное. Будучи в шоке, люди ведут себя весьма странно. Однажды этот полицейский видел женщину, которая, узнав, что ее муж разбился в автокатастрофе, молча пошла на кухню, налила себе тарелку куриного бульона и с жадностью принялась есть, будто умирала с голоду.
Девушку звали Симона. Симона Редлеф. Ее хоронили всей деревней. В истории Хохенкирхена не бывало таких многолюдных похорон. Пришли все ее одноклассники — девочки прижимали ко рту платки, да и мальчики тайком смахивали слезы. Все были потрясены этой внезапной смертью, но, более того, ее зверской, несравненной жестокостью.
Одно дело смотреть ужасы в криминальной хронике по телевизору, и совсем другое — знать, что они происходят у тебя дома. Каждый из пришедших на похороны наверняка задавался вопросом: что ждет его самого?
В часовне звучали любимые песни погибшей Симоны, мерцали зажженные свечи, цветы источали сладкий запах смерти, наполняя всех безысходной тоской. И пусть на улице как ни в чем не бывало светило солнце, все понимали, что жизнь навсегда изменилась.
«По словам главного комиссара криминальной полиции Брёля Берта Мельцига, убийство восемнадцатилетней Симоны Редлеф имеет много общего с убийствами двух других девушек, произошедшими в прошлом году на севере Германии, в городах Мевер и Аурих. Их дела остаются нераскрытыми. Мельциг отказался предоставить более подробную информацию. Следствие продолжается».
Несмотря на усталость, спал он недолго. Грезы, приходящие к нему в полудреме, он ненавидел и боялся. Отчаянно гнал их прочь, но напрасно: ненавистные образы бумерангом возвращались к нему. Он по-прежнему чувствовал возбуждение. Другие чувства никогда не захватывали его столь полно.
«Ах, девочка моя, — думал он, — почему ты меня подвела?»
Взглянув на нее вблизи, он увидел, что она совсем не фея и даже не красавица. Голос у нее был по-птичьи резкий от страха. Это взбесило его. Он терпеть не мог такие голоса. И когда потеют от ужаса тоже. У нее были скользкие руки.
Не то чтобы он верил в существование фей. Ведь он не маленький. Да и с феей он не справился бы. Но она должна была напоминать фею. Ту фею, которую он видел в книжке детских сказок, — хрупкую, с мягкими сияющими волосами, с большими глазами и длинными ресницами.
Издали не разглядишь. А когда подойдешь, уже слишком поздно. Всякий раз его ожидали разочарования. Такая мелочь, как лишняя родинка, могла испортить образ. От девушки в Йевере разило табаком. Она даже предложила ему сигарету! Она игриво улыбнулась, запрокинула голову и выпустила дым через ноздри, не подозревая, что уже подписала себе смертный приговор.
Он со стоном повернулся на другой бок. Хорошо еще, что он снял номер в этой маленькой гостинице, а не остановился на ферме вместе со всеми. Номер, правда, был отвратительный — под самой крышей, которая к вечеру раскалялась от солнца. Вместо ванной была крохотная душевая кабинка, в которой не повернуться. Окно выходило на трубу соседнего дома. Но номер позволял не жертвовать свободой и стоил недорого. Здесь он мог спокойно спать, не опасаясь чужих глаз, как в общей спальне. Сны часто заставляли его вскакивать среди ночи, обливаясь потом. И еще он разговаривал во сне.
Нет, здесь гораздо лучше. Идеальное жилье.
Если бы только можно было уснуть.