Мы сдвинули наши кровати в одну двуспальную. По ночам к моему влажному от пота телу прилипали страницы комиксов. Иногда Анн-Мари подползала совсем близко и в отчаянии крепко прижималась ко мне.
Как-то вечером мы просто молча лежали на кроватях. Уже начинало смеркаться, но свет мы теперь не зажигали. Днем мы изо всех сил отгораживались от солнца, а вечером радовались наступлению долгожданной темноты. Когда буквы в комиксах стали неразличимы, Анн-Мари опустила журнал и закрыла глаза, предоставив сумеркам размывать свои очертания.
Чердачная лестница заскрипела, раздался легкий стук в дверь, и она почти сразу же распахнулась. Мы увидели Йенса, который не прошел прямо в комнату, а немного помедлил на пороге.
— Я не помешал? — тихо спросил он.
— Нет, заходи, — сказала Анн-Мари.
Он осторожно, почти беззвучно, закрыл за собой дверь и сел на один из двух стульев возле стены. Потом Йенс достал губную гармошку и заиграл блюз. Гармошка, жалуясь и плача, с наслаждением изливала наболевшее, а он притопывал ей в такт ногой по дощатому полу. Анн-Мари застыла полулежа, опершись спиной на подушку, прикрыв глаза и вытянув руки и ноги, точно мертвая. Живой оставалась только ее правая ладонь, которой она едва заметно похлопывала по бедру, вторя ритму притопывающей ноги брата.
После финального протяжного, вибрирующего звука Йенс отложил гармошку на секретер. Он скрутил сигарету и закурил. Пересев на край кровати и затянувшись, он протянул сигарету Анн-Мари. Та приподняла голову с подушки, тоже затянулась и, моргая от пахнущего какой-то травой дыма, передала сигарету мне.
— В первый раз ты ничего не почувствуешь, — сказал Йенс, когда я заколебалась. — Чтобы уловить ощущения, требуется некоторое время.
Я поднесла сигарету ко рту, а потом пустила ее по кругу. Каждый раз, когда кто-нибудь затягивался, сигарета вспыхивала в темноте красным моргающим глазом. Когда она дошла до Анн-Мари и та отрицательно завертела головой, я решила, что мне тоже лучше отказаться, хотя я действительно ничего не чувствовала.
— Разве не странно, что мы — все та же семья, что и до появления Майи? — вдруг произнесла Анн-Мари. — Мне кажется, что мы теперь совсем другие, совершенно другая семья. О таких пишут в книгах и снимают фильмы.
— Я думаю, вы всегда были из тех, о ком пишут и делают фильмы, — ответила я. — Хотя теперь это уже другой фильм.
Фильм, в котором участвую и я, подумалось мне.
Окно было открыто, и ночные бабочки с мягким шуршанием ударялись снаружи о жалюзи. Сигарета в руке Йенса стала такой маленькой, что ее было уже не удержать. Он сделал последнюю затяжку и загасил сигарету о подметку. Затем снял ботинки и футболку и улегся на кровать рядом с нами, засунув футболку под голову вместо подушки. Мы лежали молча. Временами было слышно, как на море глухо и монотонно, точно шмель, гудит лодочный мотор.
— Я все думаю о той ночи, ну, когда мы праздновали середину лета, — через некоторое время сказал Йенс. — Тогда с птицами творилось что-то странное, помните?
— Это ведь птичий остров, — напомнила я. — И птицы не привыкли к людям. А там хоть разрешается ставить палатки?
— Скорее всего, нет. Но это ведь только раз в году. Мы не трогали гнезд и ничего плохого им не делали. Я бывал там раньше, и птицы не проявляли никакого недовольства. Они просто на время улетали. Но в этот раз с ними происходило что-то странное. Они остались и следили за нами. Даже нападали.
— Это потому, что мы сидели с внешней стороны острова. А там у них гнезда, ты же сам говорил, — заметила я.
— Возле палаток творилось то же самое, — сказала Анн-Мари. — Хотя тогда мы об этом не задумывались. Птицы были на всех горах. Теперь я это припоминаю.
— А разве обычно бывает не так? — поинтересовалась я. — Разве птицы не находятся все время где-то поблизости? В воздухе кружат крачки, на скалах сидят чайки, а вокруг лодок и мостков плавают гаги, разве нет? Они же всегда где-то рядом, или я не права?
— Права, — сказал Йенс. — Птицы — отличные шпионы. Они всегда где-то поблизости, но ты никогда не обращаешь на них внимания. Именно поэтому Один и держал при себе в качестве разведчиков двух воронов.
Мне вспомнилась серебристая чайка, сидевшая на скале, когда мы с Йенсом лежали в спальном мешке. Я вдруг отчетливо увидела ее перед собой и даже засомневалась, воспоминание ли это или нечто иное. Светлый, леденящий глаз, который за мной следил. Крик, заставивший меня подняться. Я внезапно осознала, что и сейчас, когда я вспомнила о чайке, произошло то же самое: я каким-то непостижимым образом оказалась чуть повыше остальных.
— Меня как будто приподнимает, — с удивлением сказала я.
— Да, наверное, так и есть, — засмеялся Йенс.
— Поэтому и говорят, что от наркотиков человек «улетает», — пояснила Анн-Мари.
Йенс сел и снова заиграл на губной гармошке, а мы лежали в темноте и слушали. Я почувствовала, что звуки проникают в мои мысли, словно какое-то орудие в материал, создавая из них нечто зримое, почти доступное осязанию. На мгновение мне показалось, что мы беседуем, у нас идет задушевный разговор, и я хочу сказать что-то важное, но, пока я подбирала слова, я вдруг обнаружила, что мы вовсе не разговариваем. Просто сквозь меня льется музыка. Анн-Мари спит рядом со мной, Йенс уже ушел, а музыка все еще живет у меня в голове.
Я тоже заснула, и мне приснился замечательный сон в желтых и розовых красках: мы с Анн-Мари, тесно прижавшись друг к другу, сидим на носу какой-то лодки, свесив ноги за борт. Мы несемся по морю вслед заходящему солнцу, быстро, но почти беззвучно, и из-под наших ног каскадом бьет розово-красная вода.
Посреди ночи я проснулась и увидела, что Анн-Мари спит, подсунув руку под щеку. Атмосфера сна не уходила. Осталось ощущение движения, словно какая-то беззвучная сила продолжает нести нас вперед.
Когда я проснулась в следующий раз, в комнате брезжил сероватый рассвет. Все было печально и абсолютно неподвижно.
На следующий день из Израиля вернулась Эва. Из внешнего мира она попала в дом с закрытыми шторами. Она скинула рюкзак и остановилась, загорелая, веснушчатая, с ярким пестрым платком, повязанным вокруг каштановых волос. Она уезжала из дома, где окна и двери обычно бывали распахнуты, постоянно скрипела от торопливых шагов лестница и непрерывным потоком шли гости. А вернулась она в дом, где все замерло и люди неподвижно сидели в желтоватом полумраке, словно застывшие в янтаре доисторические насекомые. Когда она уезжала, их с Лис комната была тщательно убрана, там стояли свежие цветы, а кровати были застелены белыми покрывалами с синим узором, а теперь она попадет в преисподнюю со скомканными грязными простынями, комиксами, банками из-под кока-колы и пакетами с недоеденными, заплесневевшими ребрышками. Вот о чем я подумала в первую очередь, когда Эва вдруг возникла внизу, под лестницей, и до нас донесся ее голос. Я села в постели, окинула взглядом весь этот бардак и подумала: «О боже, во что мы превратили ее комнату».