Было бы удобнее (и логичнее) прочесть завещание в городе, в офисе у поверенного Евы, или прямо у нее дома, но Мэй, разумеется, не хочет ехать в Салем.
Никого из нас не радует эта идея. Мы с Бизером и Аней садимся на «Китобой». В гавани спокойно, но, как только минуем Пич-Пойнт, начинает дуть ветер, и кое-где волны достигают приличной высоты.
— Не знаю, зачем нам ехать, — говорит Аня Бизеру. — Нам ведь уже известно, что она собиралась все оставить Эмме.
Брат не отвечает и уверенно причаливает, как и подобает настоящему жителю острова. Ане следовало бы впечатлиться.
Поверенный появляется вместе с отцом Уордом. Мы доходим до конца причала, когда замечаем пассажирский катер, который замедляет ход и разворачивается, входя в пролив. Бизер возвращается, чтобы встретить его.
— Я скучаю по Еве, — говорит Аня, глядя в сторону города.
— Я тоже, — отвечаю я.
Наверное, Аня мне не верит. Ведь я ни разу за пятнадцать лет не навестила Еву. С точки зрения Ани, все мы странные. Мэй не пришла на похороны. А я ни разу не наведалась в Салем. Аня нас не понимает. Она думает, что мы не любили Еву. Но она ошибается. Я любила Еву больше всех на свете. Я сердита на Мэй за то, что она не пришла на похороны, но все-таки не сомневаюсь, что мать тоже любила Еву.
Мы молча идем к дому.
С холма видно красное здание школы, где работают кружевницы. Там двадцать мастериц, стулья сдвинуты кружком, в центре — чтица. Несколько детей сидят в сторонке, кружком поменьше. Видимо, кто-то из женщин дает им уроки.
Времена изменились, теперь домашнее образование вполне законно. Интересно, что было бы, если бы нам с Бизером позволили учиться дома. Если бы той осенью нам не пришлось переехать в город и жить с Евой.
Аня внезапно останавливается. Пытается что-то сказать, но ветер заглушает все звуки. Она указывает на скалы. Собаки появляются отовсюду, выходят из своих логовищ, чтобы посмотреть на чужаков. Похоже на головоломки, которые мы разгадывали в детстве: «Сколько собак на этой картинке? Пять? Десять? Больше?» Псы — вокруг нас, их глаза следят за каждым шагом поверенного. Бизер, несомненно, тоже их видит, но не останавливается — он показывает адвокату местные достопримечательности, отвлекает внимание от скал. Наконец собаки утрачивают к нам интерес и возвращаются в свои норы.
Мы подходим к дому все вместе. Дикие псы разочаровались в нас, но двое, любимчики Мэй, которым она позволяет околачиваться возле дома, греются на крыльце. Они лежат на ступеньках: шерсть на загривке взлохмачена, передние лапы вытянуты точно у каменных львов.
Один из псов, кобель, кажется, в замешательстве. Сучка лежит неподвижно и встречается взглядом с поверенным. Тот думает, что она дружелюбна, и готов уже погладить ее, но между ним и собакой как из-под земли вырастает Мэй. Она сгоняет псов с крыльца. Кобель немедленно убегает, но сучка даже не думает вставать.
— Византия, уйди, — говорит Мэй, и собака неохотно сходит с крыльца. Она оглядывается на Мэй, будто сомневается в ее правоте. Я понимаю, что она мне нравится.
— Оригинальная кличка для собаки — Византия. Сами придумали? — интересуется адвокат.
— Золотистый ретривер, — отмечает Аня.
Поверенный с недоумением смотрит на нее.
— Золото. Византийская империя.
Аня преподает историю искусства. Она обращается к адвокату как к одному из своих студентов.
— Точнее, это в честь стихотворения Йейтса, — поправляет Мэй.
Как типично для моей матери. Она никому не позволяет быть правым. Собаку, возможно, и назвали в честь стихотворения, но стихотворение-то посвящено византийскому золоту.
Мы сидим за большим столом красного дерева, в столовой, — это единственное место, где светло даже в пасмурный день. Поверенный ожидает, что Мэй включит свет, а потом понимает, что в доме нет электричества. Я читаю его мысли: он надеется, что не забыл очки, лезет за ними в карман, что-то находит… ключи. Черт возьми. А ведь должен был оставить их жене. Очки. Очки… Он лезет в другой карман. Ура.
Поверенный думает, что мы будем потрясены. Жаль, что не удалось перепоручить эту миссию коллеге. Он пытался подкупить его, но ничего не вышло. Сам он не умеет сообщать скверные новости. Особенно сумасшедшим. «Я ведь пытался внушить это старушке. Сто раз ей объяснял: нужно оставить калеке средства к существованию, она же ваша дочь, в конце концов. Никогда я не ладил с богатыми семьями, пусть даже они — мой кусок хлеба с маслом. Никогда их не пойму…»
— Ты в порядке? — спрашивает Аня и берет меня за руку.
Все это время я не отрываясь смотрю на поверенного.
Наверное, выражение лица у меня красноречивое.
В комнате царит тревожная атмосфера. Волнение исходит не только от адвоката. Все это чувствуют. А может быть, просто виновата ситуация.
— Хочешь воды? — спрашивает Мэй, склонившись ко мне. Она и тетушка Эмма — само спокойствие в отличие от остальных. Тетушка — потому что ничего не понимает, а Мэй (я сознаю это лишь сейчас) — потому что знает, что именно собирается сказать поверенный.
Она наполняет стакан и двигает его через стол, точно фигурку на шахматной доске. Я действительно хочу пить, но отказываюсь.
Когда адвокат начинает читать завещание, в комнате воцаряется тишина, как только заканчивает — наступает долгая пауза. Он откашливается. Потом решает, что изумление на наших лицах — признак непонимания, и разъясняет суть, перефразируя прочитанное.
— Пожелания Евы просты, — говорит он. — За исключением фамильного участка земли в Ипсвиче, который будет передан церкви и отведен под постройку летнего лагеря для слепых детей, все остальное получает София… в той форме, в какой сочтет нужным.
— А как же?.. — переспрашивает Аня. Она единственная, кто осмеливается спросить вслух. Аня имеет в виду: «А как же тетя Эмма?» Надо отдать ей должное, она не договаривает.
Я смотрю на Мэй, которая, не дрогнув, встречается со мной взглядом.
— Ты знала?
— Да.
— И одобрила? — Я удивлена не меньше Ани.
— Это деньги Евы. Не в моей власти одобрять или не одобрять.
— Мэй была свидетельницей при подписании завещания. — Адвокат показывает мне подпись.
— Но почему? — допытываюсь я.
Мэй отводит глаза.
— Видимо, Ева предполагала, что ты останешься здесь и будешь ухаживать за Эммой, — отвечает Бизер.
Я вижу выражение лица тетушки.
— Никому не придется за ней ухаживать, — возражает Мэй. — Большую часть времени Эмма сама заботится о нас. Ведь так?
Тетушка пытается улыбнуться.
— Но Эмма — дочь Евы, — говорит Аня. — Я не сомневалась, что наследство получит она…