И вот теперь он сидит напротив. Пиво ему уже принесли, а скоро вайсвюрсты будет кушать. В Мюнхене, да в недешевом отеле.
«На мои деньги гуляет,— подумал Антон.— Прямо как в анекдоте».
Конечно, Антона он не узнал. Немудрено — сколько таких Антонов, Вась, Кристин и Робертов привелось за последний год «развести»? И вот он сидит тут и продолжает нести бред. Надо бы поговорить с ним теперь по душам, про то, что он чувствует, когда вот так продает на большой дороге свой долбаный устав, себя, офицерскую честь. Никогда у Антона не хватало решимости сразу поступать правильно. Но что-что, а «задним умом» он был силен безмерно. Бывало, такое напридумывает, так заковыристо отработает обидчика в теории,— аж зло берет, что не нашелся сразу, в подходящий момент. Дожил почти до сорока, а молчать так и не разучился. И вот сейчас тоже промолчал. Просто допил пиво, извинился, встал и пошел.
А старый знакомый вдогонку ему крикнул: — Ладно, счастливо. Скучно будет или захочешь выпить — я в двести тринадцатом.
Антон включил телевизор, завалился на кровать, но сразу поднялся. Подошел к мини-бару, вытащил оттуда бутылку пива. Сразу пить, однако, не стал, походил по просторному номеру, подумал.
За окном пошел несмелый немецкий дождь. Испортил вечер соотечественник. Да и сам хорош. Что стоило спокойно расспросить парня, как до жизни такой докатился. Ну, там, зарплата у них маленькая, служба собачья… Авось понял бы гаишника… Понял бы?
Нет, не понял бы. По 100 или 500 рублей сшибать за дело на перекрестке — это еще куда ни шло, вроде как устоявшаяся национальная традиция в рамках неписаного «общественного договора». Но тут просто-таки банда работает. Как говорили в девяностых, какой-то беспредел, пацаны. Интересно, они потом делят деньги? Скорее всего, сидит кто-то, ответственный, считает кассу, потом раздает, кому сколько причитается, в соответствии с вкладом в общее дело или даже в зависимости от образования. Предположим, тетке в очках и халате — четыре тысячи… Это за медицинскую квалификацию. Постовому, что остановил — тысячу (не велика заслуга жезлом махнуть да козырнуть разок-другой). Лейтенантику за риск — пять, остальное, видимо, начальству. Вьются вредные мысли. Дурак ты, Антон, нашел, о чем в Мюнхене думать!
Дождь закончился. Через открытое окно проникал непривычно свежий, какой-то прямо ванильный воздух.
«Сволочи они,— думал Антон, допивая последний «мерзавчик» из мини-бара. Этот был с коньяком «Хеннесси»,— хуже бандитов. Пойду я, схожу к нему. Двести тринадцатый, двести тринадцатый, двести тринадцатый…»
Парень открыл дверь не сразу. По всему видно — спал.
—О, привет, ты чего? Слышь, я это, спать буду, земляк, извини.
—Да не будешь ты спать, лейтенант, потому что я тебе одну вещь скажу…
Елки-палки! Голос предательски дрожал, но теперь уж все равно — надо договорить.
—…я тебе скажу, что ты так лейтенантом и помрешь, понял? А знаешь, почему? Потому что не… Потому что вы, такие вот как ты, не просто деньги вымогаете — вы губите веру нашу. Тебя зачем на службу взяли? Чтобы ты у меня тысячу долларов просил с бабкой в очках в автобусе, чтобы сосиски в Германии жрал? Тебе верить люди должны, а они тебя ненавидят. Ты кто вообще? Никто, а душу свою продал. Офицер, твою мать. Стоите с рюмками, Газманова слушаете, «ваше сердце под прицелом», слезу роняете, гады вы. «Под прицелом!» Вам до настоящих офицеров, что кровь проливают черт знает где, но за Родину… Не помнишь меня, как деньги вымогал, милиционер, у Храма, не помнишь? А ты понимаешь, что ты на налоги мои живешь? Что ты деньги с меня уже получил? Мало? А какая разница, если они все равно не твои. Да мне по хрену, помнишь ты меня или нет. Все, пошел ты, спи, блядь.
Антон с силой захлопнул дверь, успев удивиться, что тот даже не сделал попытки прервать его пламенный монолог или ответить, или удержать дверь. Он все это время просто смотрел на Антона ошалело, да и все.
Дверь оставалась закрытой. Из номера никто не выходил. Антон ощутил усталость, легкое чувство удовлетворения, и еще, губительное для самолюбия, трусливое ощущение, будто камень упал с души оттого, что лейтенант не вышел, не ответил.
«Пора спать»,— сказал он себе и нажал кнопку вызова лифта.
Пока ждал, задумался о главном, то есть, о причине своего приезда в Мюнхен, и, конечно, о своем немецком друге.
Несколько лет Антон был вынужден вести далеко не светский, почти затворнический образ жизни. Пришло время, и он растерял многие связи, а новых почти не приобрел. А ведь бывали дни, когда его имя и положение отворяли перед ним многие двери. Пять лет назад, весной две тысячи первого, всему пришел стремительный и будничный конец. И вот, уже к осени, наступила меланхолия. С днем рождения Антона поздравили только пятеро, против обычных ста пятидесяти, близкий знакомый не дал денег в долг, а вложенные в какой-то «многообещающий» проект ночного клуба сто пятьдесят тысяч американских долларов, казалось, пропали навсегда. Отчаявшись добыть деньги путем уговоров, Антон даже позвонил бывшей «крыше», но после короткой беседы понял, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет.
Бывало, Антон часами ездил по ночным московским улицам на своем видавшем виды «сто сороковом», возвращаясь к дому и вновь сворачивая в сторону. Меланхолия усугублялась грустными песнями Митяева. И чем больше он их слушал, тем хуже ему становилось, хотя иногда казалось, что душа от одиночества в компании хорошего барда становилась чище и светлей. На самом деле, Митяев его просто добивал, а он, неведомо по какой причине, с охотой окунался еще глубже в пучину апатии, бесплодного созерцания, светлых воспоминаний и безверия в лучшее будущее.
Иногда ему хотелось бросить вынужденное безделье и одиночество и махнуть в деревню, туда, где в детстве проводил все лето. Но что ждет его там, в заброшенном, как старуха дряхлом, гибнущем селе? Вот если бы, скажем, можно было вернуться в лето 1976-го или 1978-го… Только там, в том лете, осталась старенькая, но очень уютная хата, остались бабушка, мама, друзья, и еще очень-очень много разных добрых людей, среди которых ты словно ангелочек паришь на велосипеде «Школьник», и каждый тебе рад, и всякий зовет в гости угостить парным молочком или пирожками с луком и яйцом.
В сентябре 2001-го там уже не было ничего. И почти никого. Никогда еще не было ему так одиноко, итникогда еще он так сильно не хотел воскресить своих ушедших в лучший мир родных.
С тех самых печальных дней многое, слава Богу, изменилось. Благодаря стараниям и природному таланту, у Антона появилось небольшое, но достаточно успешное дело. Главное же состояло в том, что дело это было его, собственное. Он создал консалтинговую фирму, в которой к 2005 году работало уже человек тридцать, снял офис на любимых Патриарших прудах, спас половину вещей, сданных в скупку, и даже приобрел квартиру в модной многоэтажке на «Соколе».
Справедливости ради надо сказать, что чертова меланхолия периодически возвращалась. И тогда он снова садился в машину и ехал по любимым местам. Ехать никуда, не имея конкретной цели, иногда бывает приятно и чрезвычайно полезно — помогает собраться с мыслями и вновь вернуться к рабочему процессу.