Было почти три. Иосиф поспешил в трапезную перекусить и выпить эля. Желудок урчал от предвкушения. Недавно Освин наложил ограничение — только один прием пищи в день, чтобы укрепить дух религиозного братства, ослабив желания плоти. После долгих размышлений и поста, который едва был под силу тоненькому как тростинка аббату, Освин поделился своими мыслями с братьями, собравшимися в здании капитула:
— Мы должны поститься каждый день и принимать пищу каждый день. Мы должны вознаграждать наше тело более умеренно.
И братия начала худеть.
Кто-то окликнул Иосифа по имени. Он обернулся. Увалень Гатлак — до того как стать монахом, он служил солдатом — бежал за ним вдогонку, вздымая сандалиями дорожную пыль.
— Настоятель, каменотес Уберт стоит у ворот. Хочет с вами поговорить.
— Я иду в трапезную. Разве он не может подождать?
— Говорит, дело срочное, — крикнул Гатлак, пробегая мимо Иосифа.
— А ты куда спешишь?
— В трапезную, настоятель!
Уберт неподвижно стоял у входа в странноприимный дом — невысокое деревянное строение с несколькими простыми тюфяками. Издалека Иосифу показалось, что он один, но, подойдя ближе, настоятель заметил на земле у мускулистых ног каменотеса ребенка.
— Чем могу помочь, Уберт? — спросил Иосиф.
— Я привел вам сына.
Иосиф не понял, о чем речь.
Уберт вытащил вперед худого словно хворостинка босого мальчишку с ярко-рыжими волосами. Сквозь грязную драную рубашонку проглядывали ребра рахитической грудной клетки. Штаны, видимо, перешедшие от старших братьев по наследству, были слишком велики. У мальчика была белая словно пергамент кожа, сияющие словно драгоценные камни зеленые глаза, изящное, но неподвижное как камень лицо. Мальчик крепко сжимал побелевшие губы, морщась от усилия.
Иосиф слышал о мальчике, однако увидел его впервые. Что-то встревожило его — ощущение, что маленькое тельце не согрето Божественным теплом. Отец без долгих раздумий прямо в ночь рождения назвал сына Октавием — Восьмым. В отличие от брата-близнеца, чья жизнь, которая должна была стать ужасной, по воле Господа оборвалась, жизнь Октавия будет блаженно обыкновенной. В конце концов восьмой сын седьмого сына — это всего лишь еще один сын, пусть даже и рожден седьмого числа седьмого месяца 777 года! Уберт молился, чтобы сын стал сильным и плодовитым каменотесом, как отец и братья.
— Зачем ты привел его? — спросил Иосиф.
— Хочу, чтобы вы его взяли.
— Зачем мне твой сын?!
— Я больше не могу содержать его.
— У тебя есть дочери. Пусть они позаботятся о мальчике. Да и ты, по-моему, не голодаешь.
— Ему нужен Бог. А Бог здесь.
— Бог повсюду.
— Здесь он сильнее всего, настоятель!
Мальчик упал на костлявые колени и принялся пальцем выводить на земле узор из кругов. Отец схватил его за волосы и заставил встать. Мальчик вздрогнул, но не издал ни звука.
— Моему сыну нужен Бог, — настаивал Уберт. — Я хочу посвятить его жизнь религии.
Иосиф слышал, что мальчик молчаливый, погружен в свой какой-то непонятный мир, совсем не интересуется ни братьями, ни сестрами, ни другой деревенской ребятней. Его кормила грудью соседка, но мальчик с первых дней ел без аппетита. В глубине души Иосиф не удивился, что ребенок стал таким, — он ведь присутствовал при его странном появлении на свет.
Монастырь постоянно принимал детей на воспитание, хотя это не поощрялось: нужны были дополнительные средства, да и у сестер забот хватало. Селяне приспособились оставлять у ворот умственно отсталых и ущербных детей. Если бы сестре Магдалине дали волю, она бы никого не взяла, но Иосиф жалел несчастных созданий Божьих. Впрочем, на этот раз Иосиф сомневался — его терзали тревожные предчувствия.
— Мальчик, ты умеешь говорить? — спросил он.
Октавий не обратил на Иосифа никакого внимания, упрямо глядя на свой рисунок на земле.
— Нет, не умеет, — ответил за него отец.
Нежно взяв мальчика за подбородок, Иосиф приподнял его голову:
— Ты голоден?
Взгляд Октавия блуждал.
— Ты слышал о Христе, Спасителе нашем?
Никакой реакции. Бледное личико Октавия было словно чистая доска.
— Вы возьмете его, настоятель? — спросил Уберт.
Когда Иосиф отпустил мальчика, тот сразу припал к земле и снова принялся водить по ней грязным пальцем.
Слезы потекли по обветренному лицу Уберта.
— Пожалуйста! Умоляю!
Сестра Магдалина была женщина суровая. Никто не помнил, чтобы она улыбалась, даже когда извлекала из струн псалтериона божественную музыку. Ей шел пятый десяток. Половину своей жизни она провела в монастыре. Апостольник скрывал седые косы, ряса — крепкое девственное тело. Не лишенная амбиций, сестра Магдалина прекрасно знала, что, по уставу святого Бенедикта, женщина может стать главой монастыря, если так скажет епископ. Вполне реальная возможность, если учесть, что Магдалина — старшая из сестер на Вектисе, да только епископ Дорчестерский старался избегать ее, когда приезжал на Пасху и Рождество. Магдалина не сомневалась, что ее личные соображения о том, как лучше управлять монастырем, — проявление не тщеславия, а скорее искреннего желания сделать их жизнь чище и проще.
Она часто приходила к Освину с подозрениями о растратах, излишествах и даже прелюбодеянии. Аббат терпеливо выслушивал ее, вздыхая, а потом обсуждал все дела с Иосифом. Освин страдал от постоянных болей в позвоночнике, и сетования сестры Магдалины о пролитом эле и похотливых взглядах, которые ей привиделись, лишь раздражали аббата. Пусть Иосиф разрешит все проблемы без лишних разговоров и даст ему, старику, спокойно благодарить Бога, что перестройка монастыря завершилась при его жизни.
Все знали, что Магдалина не любит детей. Она считала их грязными и прожорливыми. Магдалина презирала Иосифа за то, что тот давал приют детям, особенно маленьким и немощным. Она заботилась о девяти малышах, которым еще не исполнилось десяти лет, уверенная, что ни один из них не отрабатывает свой хлеб. По ее требованию сестры заставляли детей носить воду и дрова, мыть посуду и кухонную утварь, набивать матрасы свежей соломой, чтобы избавиться от вшей. Когда они подрастут, придет время для учебы и религии, а пока их разум не сформировался, пусть выполняют грязную работу.
Октавия Магдалина возненавидела с первого взгляда.
Он не слушался простейших указаний. Отказывался выносить ночной горшок и подкладывать дрова в кухонный очаг. Его было не загнать в постель вечером и не поднять утром. Вначале Магдалина не теряла надежды и била мальчика палкой, но вскоре устала, тем более что битье не приносило результатов — Октавий даже ни разу не пискнул. Когда Магдалина уходила, он брал палку, которой его только что били, и начинал рисовать ею на грязном кухонном полу.