С уважением,
Генри Робинсон.
Я всей душой хотел бы взять Мэри с собой в Париж, но у нее была работа. По тому, как она отказалась, я понял, что она не поехала бы, даже если бы я сумел приурочить поездку к ее следующим каникулам: такого крупного подарка она после Акапулько от меня принять не могла. Один раз был удовольствием, но второй оказался бы одолжением. Я нашел книгу о музее д’Орсе, зная, что она мечтает там побывать, и она медленно пролистала ее от начала до конца.
И все же покачала головой, стоя у меня в кухне, и ее длинные волосы блеснули на свету. Решительный жест: нет. Тут был не столько отказ, сколько спокойное знание себя. Она как раз готовила нам завтрак, удивительно домашнее занятие. То был четвертый раз, когда она осталась — я еще мог сосчитать разы. Когда она уходила раньше меня в университетскую студию, или в аудиторию, или в кафе, где любила рисовать в дни, кода было меньше работы, я оставлял постель незастеленной и закрывал дверь в спальню, чтобы сохранить ее запах. Сейчас она выложила на тарелку четыре яйца с ветчиной и с ухмылкой поставила передо мной.
— Поехать с тобой во Францию не могу, но приготовить тебе разок яичницу — пожалуйста. Только ты ничего не думай.
Я налил кофе.
— Если бы ты поехала со мной во Францию, попробовала бы эти чудесные яйца вкрутую в маленьких чашечках, с хлебом и джемом, и кофе куда лучше моего.
— Мерси. Ответ тебе известен.
— Да. Но что ты будешь делать, когда я попрошу выйти за меня замуж, если даже слетать со мной во Францию не можешь?
Она застыла. Я говорил небрежно, словно не задумываясь, хотя думал об этом не первую неделю. Она крутила в руках вилку. Моя ошибка, запоздало понял я, приняла образ Роберта Оливера, стоявшего где-то за моей спиной. Не стоило спрашивать ее, что приковало ее взгляд, напоминать, что там никого нет, и что вместо знакомого ей Роберта теперь есть полусонный мужчина, растянувшийся на больничной кровати. Предлагал ли ей замужество Роберт хотя бы в шутку? Мне подумалось, что ответ записан морщинами у ее губ, в ее глазах, в линии упавших волос.
Она рассмеялась.
— Я уже зашла так далеко, доктор, что замуж мне ни к чему. — И удивила меня осведомленностью, какой я не ждал от человека ее поколения, процитировав строчку из Кол Портер: «Ведь мужья так скучны, от них столько хлопот».
— «Поцелуй меня, Кейт», — немедленно подхватил я, хлопнув ладонью по столу. — Все равно ты слишком молода, чтобы выйти замуж без позволения матери. А я не краду младенцев из колыбели, я не Гумберт Гумберт, я не…
Она рассмеялась и брызнула на меня апельсиновым соком.
— Не нужно льстить. — Она подобрала вилку и отрезала кусочек яичницы. — Когда тебе исполнится восемьдесят, дружок, я буду…
— Моложе, чем я теперь, а значит, совсем молодой, посмотри на меня! «Поцелуй же меня, Кейт!» — воскликнул я, и она рассмеялась уже более естественно и, обойдя стол, села ко мне на колени.
Но в комнате остался странный отзвук имени Кейт, жены Роберта. Мы оба промолчали, но услышали его. Может быть, чтобы заглушить его, Мэри крепко поцеловала меня. Тогда я отдал ей свой последний кусок ветчины, и так мы закончили завтрак: Мэри у меня на коленях, и мы отгоняем злых духов, обнимая друг друга.
Перед поездкой было много дел, и все утро перед отъездом в аэропорт я разбирал бумаги. В полдень зашел к Роберту и застал его в обычном молчании; я пока не собирался говорить ему, что намерен повидаться с Генри Робинсоном. Возможно, он заметит мое недельное отсутствие, но я с удовольствием предоставлял ему гадать, куда я подевался — ведь спрашивать он не станет.
Оставалось еще одно дело, и я вернулся в комнату Роберта в четыре часа, зная, что в это время он пишет на лужайке. Дверь, к моему облегчению, была открыта, так что я не чувствовал себя настоящим взломщиком, хоть пару раз и оглянулся через плечо. Я нашел письма на верхней полке в шкафу: аккуратная пачка. Приятно было снова взять в руки оригиналы, я как будто, сам не замечая, скучал по ним — пожелтевшая бумага, коричневые чернила, изящный почерк Беатрис. Очень может быть, Роберт всполошится, обнаружив пропажу, и наверняка догадается, кто их взял. Тут уж ничего не поделаешь. Я положил письма в портфель и поспешно вышел.
Мэри провела ту ночь у меня. Один раз я проснулся и увидел, что она тоже не спит, разглядывает меня в полутьме. Я тронул ладонью ее щеку.
— Что ты не спишь?
Она вздохнула и повернула голову, чтобы поцеловать мои пальцы.
— Я спала. Меня что-то разбудило. Потом я задумалась о тебе и о Франции.
Я притянул к себе ее шелковистую голову.
— Что?
— По-моему, я ревную.
— Я же тебя звал.
— Не в том дело. Я не хочу ехать. Но ты, можно сказать, собираешься встретиться с ней, верно?
— Не забывай, я не…
— Ты не Роберт. Знаю. Но ты не представляешь, как это было: жить с ними.
Я приподнялся на локте, чтобы заглянуть ей в лицо.
— О ком ты?
— О Роберте и Беатрис. — Ее голос звучал резко и четко, без сонной хрипотцы. — Думаю, я только психиатру и могу об этом рассказать.
— А я могу выслушать только от моей самой любимой. — Я уловил в темноте блеск ее зубов, поймал и поцеловал ее лицо. — Брось это, милая, и засыпай.
— Пожалуйста, дай ей умереть спокойно, бедняжке.
— Дам.
Она пристроилась лбом ко мне на плечо, а я раскинул ее волосы шалью по плечам, и она уснула. Теперь не спалось мне. Я думал о Роберте, который спит или не спит в Голденгрув, на кровати, которая чуть маловата для его массивного тела. Зачем он дважды ездил во Францию? Потому ли, что, как и я, задумался, кто написал «Леду»? Нашел ли он ответ? Может быть, это действительно был слишком смелый сюжет для женщины в католической стране в 1879-м. Если Роберт полагал, что это работа его Мисс Меланхолии, зачем он бросился на нее? Из ревности к лебедю или по каким-то невообразимым для меня причинам? Я подумал, не стоит ли встать, одеться, взять ключи от машины и съездить в Голденгрув? Я знал шифр сигнализации, мог войти. Я бы бесшумно дошел до комнаты Роберта, постучался в дверь, вошел бы и встряхнул его, разбудил. Спросонья, от неожиданности, он мог бы заговорить.
«Я пришел в музей с ножом. Я бросился на нее потому…»
Я снова уткнулся лицом в волосы Мэри и переждал, пока порыв прошел.
Аэропорт Де Голль был шумнее, чем мне помнилось, и как-то больше и официальнее. Через три года, прилетев сюда на запоздалый медовый месяц, я увижу те же терминалы, очищенные полицией, и услышу с безопасного расстояния, из-за каких-то киосков, взрыв: они взорвут чемоданчик, оставленный бесхозным посреди одного из больших залов, эхо отзовется у нас в сердце. Но в 2000-м нервы были спокойнее, и я был один. Я взял такси до отеля, рекомендованного Зои: мой номер оказался немного усовершенствованной бетонной коробкой, единственное окно выходило во двор-колодец, постель была жесткой и скрипучей, зато он был в двух шагах от Лионского вокзала и на одной улочке с кафе, маркизы над окнами которого хозяин по утрам скатывал лебедкой. Я бросил сумки и впервые вышел перекусить: это было особенно приятно после полета. Кофе был горячий и крепкий, с молоком. Потом я вернулся в свой номер-коробку и, никакой кофеин не помешал мне проспать целый час. Когда я проснулся, день перевалил за середину: я, постанывая от удовольствия, вымылся под горячим душем, побрился и прогулялся по городу с карманным путеводителем.