— Конечно. — Он скрестил руки на груди, в первый раз выказывая признаки нетерпения. — Я найду его для вас. — Он отвернулся и вышел, и я услышал, как он зовет кого-то сдержанным негромким голосом. Через минуту он вернулся со старинной, переплетенной в кожу записной книгой, а слуга внес поднос с напитками. Они о чем-то переговорили, и слуга переписал что-то для меня. Кайе следил за его рукой.
Я поблагодарил обоих — это был парижский адрес с номером квартиры. Кайе заглянул мне через плечо.
— Можете передать мои наилучшие пожелания — от одного старика другому. — Тут он улыбнулся, словно увидев вдалеке знакомого, и я почувствовал себя виноватым за столь личную просьбу.
Он отвернулся к Мэри.
— До свидания, дорогая. Приятно было снова увидеть красивую молодую женщину. — Она протянула руку, и он поцеловал ее, почтительно, без теплоты. — До свидания, mon ami. — Он пожал мне руку крепкой сухой ладонью, так же деловито. — Вероятно, мы больше не встретимся, но я желаю вам удачи в поисках.
Он молча прошел к входной двери и открыл ее перед нами: слуг не было видно.
— До свидания, до свидания, — повторял он очень тихо, еле слышно.
С дорожки я обернулся и еще раз махнул ему рукой. Он стоял в обрамлении своих роз и бугенвиллей, невероятно прямой, красивый, нетленный, одинокий. Мэри тоже помахала и молча покачала головой. Он не махнул в ответ.
В ту ночь, второй раз в жизни занимаясь с ней любовью, мы плыли в потоке уже более уверенно, за одну ночь став старыми любовниками. Я ощутил на ее щеке слезы.
— Что такое, милая?
— Просто… такой день.
— Кайе? — догадался я.
— Генри Робинсон, — сказала она. — Столько лет помнить старую женщину, которую любил. — И она погладила меня по плечу.
Она спускается к завтраку с небольшим опозданием, но свежая, умытая, только глаза припухли. Тело совсем новое, она его не узнает. Волосы уложены в простую прическу, как всегда, когда под рукой нет Эсми. Внутри стучится душа. Может быть, это и есть чувство греха: чувствовать свою душу, и как она шевелится в теле. Но на сердце бесстыдно легко, и утро кажется светлым. Море за окном, как огромное зеркало, муслин юбки приятно скользит под ладонью. Она небрежно спрашивает у хозяйки, где Оливье, старается смотреть ей прямо в лицо. Старая дама отвечает, что мсье с утра вышел на прогулку и оставил для Беатрис конверт на столике в передней. Она выходит туда, но конверта не находит: наверное, он взял с собой, чтобы отдать ей лично. Надо будет потом спросить.
Женщина ставит перед ней кофе и рогалики, тартинку с джемом, ее плотное немолодое тело обтянуто синим платьем, плечи согнуты, она не моложе Оливье. Беатрис невольно сердится на старуху, на которой Оливье мог бы подобающим образом жениться и сделать ее счастливой. Потом она вспоминает маленькие ночные происшествия, особые ласки, которые длились всего две или три минуты, но кожа еще чувствует их. Она скромно просит еще масла и слышит «Oui», произнесенное старухой на вдохе, и тяжесть теплой безразличной ладони на своем плече. Беатрис не понимает, почему чувствует себя виноватой скорее перед этой самодовольной незнакомкой в фартуке, чем перед замученным работой Ивом, который теперь — обманутый муж. Да, это правда. Так и есть.
И вот он перед ней — Ив Виньо. Это один из двух самых странных в ее жизни моментов. Он входит в столовую, как галлюцинация, стягивает перчатки, шляпу и трость он уже оставил где-то у входа. Теперь она вспоминает, что слышала, как раскрылась и закрылась дверь. Он наполняет маленькую гостиницу, он повсюду, размытое пятно опрятного темного сюртука, улыбка в бороде, его «Eh bien!». Он хотел сделать ей сюрприз, но поразил едва ли не до обморока. На миг эта приятная провинциальная столовая, чуть грубоватая, непривычная, сливается с их комнатами в Пасси, словно его радость и ее вина перенесли его к ней.
— Да я тебя напугал! — Он отбрасывает перчатки и подходит поцеловать ее, и она умудряется встать ему навстречу. — Прости, моя дорогая. Мне следовало быть умнее. — На его бородатом лице раскаяние. — А ты все еще не совсем здорова — как мне пришло в голову появиться без предупреждения?
Он тепло целует ее в щеку в уверенности, что поцелуй поможет ей оправиться.
— Очень милый сюрприз, — выдавливает она. — Как тебе удалось вырваться?
— Сказал им, что моя любимая жена больна и что мне необходимо ее повидать. О, я не ссылался на опасные болезни, но начальник отнесся с пониманием, а поскольку все на моей ответственности… — Он улыбается.
Она не может подобрать слов, которые прозвучали бы естественно и не показались бы ложью. К счастью, его переполняет радость свидания и возбуждение после поездки, и к тому времени, как они снова подсаживаются к ее чашке остывшего кофе, он успевает заключить, что она выглядит лучше, чем он ожидал, и что железнодорожное сообщение действует лучше, чем ему помнилось, и что он чрезвычайно рад сбежать из конторы. Вымыв руки и проглотив две чашки кофе с солидной порцией хлеба с маслом и джемом, он просит провести его в комнату. Он уже заказал номер для себя: он не станет вторгаться в ее маленькое королевство, добавляет он, пожав ей плечо. Он такой большой, такой приличный и в то же время бодрый, густая борода так аккуратно подстрижена. Он, думает она, так молод. Поднимаясь наверх, он обнимает ее за талию. Он говорит, что соскучился даже больше, чем ожидал. Не то, чтобы он не думал, что станет по ней скучать, но скучал больше, чем думал. От его радости ей хочется плакать. Она забыла, как спокойно в его крепких руках: его прикосновение напомнило. Войдя в ее спальню, он закрывает дверь, с отпускным легкомыслием восхищается обстановкой, собранными на берегу раковинами, маленьким полированным столиком, на котором она рисует в плохую погоду. Она рассказывает, как все устроила, стараясь подольше задержаться на каждой детали обстановки.
— Теперь, приглядевшись, я вижу, что ты на удивление поправилась. У тебя даже румянец на щеках.
— Ну, я почти каждый день пишу, с утра и после обеда. — Сейчас она покажет ему холсты.
— Надеюсь, Оливье сопровождает тебя? — довольно строго спрашивает он.
— Конечно, сопровождает. — Она находит первый написанный ею вид с лодками и подает ему. — Собственно говоря, он настаивает, чтобы я работала каждый день, только одевалась потеплее. Я никогда не забываю тепло одеться.
— Очень красиво.
Он минуту рассматривает картину, и она с болью думает, что он поощрял ее занятия искусством задолго до Оливье. Потом он осторожно откладывает холст, не забывая, что краска еще сырая, и берет ее за руку.
— А ты просто сияешь.
— Я еще чувствую легкую усталость, — говорит она, — но спасибо тебе.
— Ты даже раскраснелась — действительно снова стала самой собой.
Он крепко держит ее ладонь двумя руками и целует, долго не отрывается. Она знает его губы, как свои, и пугается. Он обнимает ее лицо ладонями и снова целует, потом снимает сюртук, бормочет, что не успел принять ванну. Он задвигает шторы и закрывает замок. Дорога и свобода снова сделали его молодым, говорит он. Или ей это чудится, слова доносятся к ней из-за занавеси волос, из которых уже вынуты шпильки, а потом он бережно расстегивает, развязывает, разнимает крючки, обводит ладонью линии ее тела на постели, берет ее медленно и деловито, как всегда, и она привычно отвечает, пространство между ними заполняется яростной близостью, вопреки образам, стоящим перед ее закрытыми газами. Они уже несколько месяцев не были близки, и теперь она понимает, что его, возможно, сдерживала забота о ее здоровье. Как она могла предположить иное?