Вот и теперь первый снег наступившей зимы приходит внезапно, в одно мгновение совершилось превращение дождя в полупрозрачные хлопья. Она перестает писать и фланелевой перочисткой вытирает перо, чтобы не запачкать чернилами рукава. Увядший сад уже окутан нежным сиянием — на самом деле это не белизна. Сегодня беж? Серебро? Бесцветный, если такое возможно? Она поправляет лист, окунает перо и снова берется за письмо. Она рассказывает адресату, как лежит свежий снег на каждой ветке, как кусты, даже вечнозеленые, жмутся друг к другу под невесомой вуалью этой не-белизны, как на скамье, вымытой дождем, мгновенно возникает тонкая мягкая подушка. Она воображает, как он слушает шелест бумаги, разворачивая письмо в изящных стареющих пальцах. Она видит теплый взгляд, внимающий ее словам.
С вечерней почтой приходит его следующее письмо, потерянное для потомства, но ей он рассказывает немного о себе, о своем саде, еще не скрытом снегом — наверное, он писал с утра или накануне — он живет в центре города. Может быть, он жалуется с тонким шутливым шармом на пустоту собственной жизни, он уже много лет как овдовел и бездетен. Бездетен, как и она. Сама она еще так молода, что могла бы быть его дочерью или даже внучкой. Беатрис с улыбкой складывает письмо, потом разворачивает и перечитывает еще раз.
Роберт с каменным лицом согласился сходить к врачу, но мне идти с ним не позволил. До медицинского центра от нашего дома можно было прогуляться пешком, как и по всему кампусу, но я, стояла на крыльце, провожая его взглядом. Он шел, ссутулив плечи, переставляя ноги, словно каждый шаг причинял ему боль. Я заклинала всем, что приходило в голову, чтобы общительность или отчаяние заставили его рассказать врачу о симптомах. Может быть, они проведут обследование. Возможно, у него какое-то заболевание крови, мононуклеоз или, не дай бог, лейкемия. Но это не объяснит темноволосую женщину. Если Роберт не захочет говорить о своем визите, мне надо будет самой повидать врача и объяснить, что происходит. Можно сделать это тайком, чтобы не сердить Роберта.
Как видно, от врача он сразу пошел на занятия или писать в студию, потому что я увидела его только за ужином. Он ничего не рассказывал мне, пока я не уложила Ингрид спать, но и тогда мне пришлось спросить, что сказал ему врач.
Он сидел в гостиной, точнее, не сидел, а растянулся на тахте с закрытой книгой в руках.
— Что? — Он глядел на меня словно издалека, и одна половина лица у него, казалось, чуть обвисла, как я уже замечала прежде. — О! Я не ходил.
Я разозлилась и расстроилась, но сдержалась.
— Почему не ходил?
— Отцепись от меня, а? — проговорил он сдавленным голосом. — Не в настроении был. У меня работа, три дня не было времени писать.
— Значит, ты вместо врача пошел в студию?
Это по крайней мере было бы каким-то признаком жизни.
— Ты меня проверяешь?
Он прищурил глаза. Положил книгу себе на грудь, как нагрудник доспеха. Мне пришло в голову, что он может и швырнуть ею в меня. Это был альбом фотографий о волках — что-то подтолкнуло его купить книгу в начале того года. Это тоже было новостью: он часто покупал новые книги, хотя в последнее время не читал. Раньше он скупился покупать что-то не подержанное, да и вообще что-нибудь покупать, кроме своих излюбленных башмаков ручной работы.
— Ничего я не проверяю, — осторожно возразила я. — Просто меня заботит твое здоровье, и я хотела, чтобы ты сходил к врачу и занялся им. Я думаю, тебе самому станет легче, когда все прояснится.
— Вот как? — едва ли не грубо спросил он. — Ты думаешь, что мне станет легче! А ты хоть представляешь, каково мне? Представляешь, например, каково это — когда не можешь писать?
— Конечно. — Я сдерживалась, чтобы не вспыхнуть. — Мне самой очень редко это удается. Строго говоря, почти никогда. Это чувство мне знакомо.
— А знаешь ты, что такое — все думать и думать о чем-то, пока не начинаешь сомневаться… Хватит об этом, — закончил он.
— Пока что? — Я старалась быть спокойной и показать, что внимательно слушаю.
— Пока ни о чем другом не можешь думать, ничего другого не видишь. — Он говорил приглушенно, бросая взгляды на кухонную дверь. — Так много ужасного случалось в прошлом, в том числе с художниками, даже такими художниками, как я, старавшимися жить обычной жизнью. Ты можешь представить, что значит — только об этом и думать?
— Я тоже думаю иногда об ужасных вещах, — упрямо продолжала я, хотя это отступление показалось мне довольно странным. — Нам всем приходят такие мысли. История полна ужасов. Человеческая жизнь полна ужасов. Каждый мыслящий человек задумывается об этом — особенно, если у тебя дети. Но это не значит, что надо доводить себя до болезни.
— А что, если начинаешь думать только об одном человеке? Все время?
По коже у меня поползли мурашки — от страха или в предчувствии ревности, или от того и другого вместе, не знаю. То была минута, когда он мог разбить наши жизни.
— О чем ты говоришь?
Слова дались мне с трудом.
— О ком-то, кого мог бы любить, — произнес он, все так же скользя взглядом по комнате, — но ее нет.
— Что? — Я перестала соображать, будто летела в глубокую пропасть и не могла долететь до ее дна.
— Завтра схожу к врачу, — сказал он сердито, как обиженный мальчишка.
Я понимала, он соглашается, чтобы я больше ни о чем не спрашивала.
На следующий день он ушел и вернулся, поспал и встал к обеду. Я молча стояла у стола. Спрашивать не пришлось.
— Врач не нашел никаких физических отклонений — ну, взял анализ крови на анемию и все такое, но он хочет, чтобы я прошел психиатрическое обследование.
Он тщательно выговаривал слова, вкладывая в них что-то очень похожее на презрение, но я знала, он бы вообще ничего не сказал, если бы не боялся или собирался отказаться от обследования. Я подошла к нему, обняла, погладила голову, тяжелые кудри, выпуклый лоб, таивший удивительный ум, огромный дар, которым я всегда восхищалась, не понимая. Я коснулась его лица. Я любила эту голову, эти жесткие, непослушные волосы.
— Я уверена, все будет хорошо, — сказала я.
— Я пойду ради тебя, — он произнес это так тихо, что я едва расслышала, а потом крепко обнял за талию и, склонившись, спрятал лицо у меня на груди.
За ночь снега прибавилось. С утра она распорядилась об ужине, послала записку своему портному и вышла из дома в сад. Ей хотелось посмотреть, как выглядит изгородь, скамья. Закрыв за собой заднюю дверь дома и ступив в первый сугроб, она забыла обо всем на свете, даже о письме за лифом платья. Дерево, посаженное десять лет назад прежними жильцами, украшено снежными фестонами, две маленьких птицы сидят на стене, так распушившись, что кажутся вдвое больше. Ее башмачки на шнуровке собирают по верху снежную кайму. Она пробирается между спящими клумбами, между согнувшимися кустами. Все преобразилось. Она вспоминает, как ее братья в детстве валялись в сугробах, а она смотрела сверху, из окна, как они машут руками и ногами, тузят друг друга, раскрасневшиеся, их суконные пальто и длинные вязаные чулки, белые от налипшего снега. Белые?