Дома он внимателен, он принимает ванну и переодевается к ужину, если они ужинают вместе, он накидывает халат и курит у камина, если она уже поела, а он ужинал вне дома, и вслух читает ей газету, иногда он с изысканной нежностью целует ее затылок, когда она сидит, склонившись над работой, вяжет кружева или вышивает платьице для новорожденного ребенка сестры. Он водит ее в Оперу в блистающий новый «Палас Гарнье», а иногда ведет в более интересные залы послушать оркестр или выпить шампанского, или на бал в центре города, ради которого она наряжается в новое платье из бирюзового шелка или розового атласа. Он явно показывает, что гордится ею.
А главное, он поддерживает ее в стремлении писать, одобрительно кивает даже на самые смелые эксперименты с красками, светом, грубыми мазками в стиле, который она видела на самых новаторских современных выставках. Он, конечно, никогда не отнес бы ее к ниспровергателям устоев, он просто уверяет ее, что она художница и должна делать то, что ей кажется нужным. Она объясняет ему, что, по ее мнению, живопись должна отражать природу и жизнь, что ее трогают наполненные светом пейзажи. Он кивает, хоть и добавляет осторожно, мол, ему бы не хотелось, чтобы она слишком близко знакомилась с жизнью: природа — это прекрасно, но жизнь иногда мрачней, чем она думает. Он рад, что у нее есть увлекательное занятие в стенах дома, он сам любит искусство, видит ее дар и желает ей счастья. Он знаком с очаровательной Моризо, и встречался с Мане, и не забывает напомнить, что они принадлежат к хорошим семьям, несмотря на репутацию Эдуара и его аморальные эксперименты (он пишет женщин легкого поведения), это уж слишком современно, какая жалость, при столь яркой одаренности.
В сущности, чаще всего Ив выводит ее в галереи. Они, наряду с миллионами других зрителей, каждый год посещают Салон, прислушиваются к пересудам относительно самых знаменитых полотен и работ, которыми критики пренебрегают. Иногда они прогуливаются по залам Лувра, где она видит, как начинающие художники копируют картины и скульптуры, иногда это даже одинокие женщины (несомненно, американки!). Она не может заставить себя открыто восхищаться обнаженной натурой в его присутствии, тем более героическими мужчинами. Она понимает, что ей никогда не писать «ню». Сама она прошла формальное обучение в частной студии художника-академиста, копируя гипсовые слепки, подаренные матерью до ее замужества. Во всяком случае она очень старалась.
Иногда она гадает, может быть, Ив поймет ее желание представить полотно на Салон? Он никогда не высказывал ни малейшего осуждения по поводу немногих выставленных на Салоне женских работ и горячо одобряет каждый написанный ею холст. И он никогда не критикует ведения хозяйства, с которым она так хорошо справляется, разве что раз в год вежливо попросит готовить что-нибудь не так часто или предложит переставить стол в гостиной. Ночи их связывают совершенно иначе, пылкой и порывистой страстью, и она дорожит этими минутами, но не осмеливается вспоминать о них днем, разве что надеется, что однажды утром она проснется и поймет, что в последнее время ей не понадобились те аккуратно сложенные салфетки-прокладки и бутылки с горячей водой и шерри, которыми она облегчала месячные боли.
Но пока этого не случилось. Быть может, она думает об этом слишком часто, или слишком редко, или не так, как надо — она старается вовсе не думать. Вместо этого она ждет письма, и письмо становится ее главным утренним развлечением. Почта приходит дважды в день, ее доставляет молодой человек в коротком синем сюртуке. Она узнает его звонок сквозь шум дождя, а Эсми открывает дверь. Она не выдает нетерпения, да она и в самом деле терпелива. Письмо принесут на серебряном подносе к ней в будуар, где она одевается для дневных визитов. Она вскроет его, не дожидаясь, пока выйдет Эсми, а потом положит в ящик тумбочки, чтобы перечитать позже. Она еще не научилась прятать письма за лифом платья, у тела.
Тем временем надо писать и отвечать на другие письма, распорядиться об обеде, посетить портного, закончить теплый плед, который она готовит на Рождество в подарок свекру. И еще есть сам свекор, терпеливый старик: он любит, чтобы она сама приносила ему книги и напитки, когда он проснется после дневного отдыха, да и она ждет той минуты, когда он погладит ее руку своей прозрачной ладонью и взглянет на нее запавшими, полуслепыми глазами, благодаря за заботу. И еще есть цветы, которые она поливает сама, не уступая этой работы слугам, и, самое главное, есть комната рядом с ее спальней — солнечная веранда, где ее ждет мольберт и краски.
Сейчас ей позирует младшая служанка — не Эсми, а молоденькая Маргарет с нежным личиком и соломенными волосами, еще почти девочка. Беатрис начала писать ее портрет у окна за шитьем: служанка любит, чтобы руки, когда она позирует, были заняты, и Беатрис с удовольствием позволяет ей чинить воротнички и нижние юбки, лишь бы девушка на слишком часто поворачивала склоненную золотистую головку.
Там очень светло, даже когда дождь струится по ромбикам стекол, можно немного поработать. Руки Маргарет перебирают тонкое белье, батист и атлас, а Беатрис соразмеряет форму и цвет, передавая округлость молодого плеча, склоненного над шитьем, складки платья и фартука. Обе молчат, но их объединяет мир женщин, занятых общей работой. В такие минуты Беатрис чувствует, что ее живопись — неотъемлемая часть дома, продолжение готовящегося в кухне обеда и цветов, расставленных ею на обеденном столе. Ей чудится, что она вместо этой милой, но почти незнакомой девушки рисует еще не рожденную дочь, она воображает, как дочь, пока она работает, вслух читает ей стихи или болтает о своих подружках.
За работой она забывает обо всем и не беспокоится, хороши ли ее картины, о том, удастся ли когда-нибудь уговорить Ива предложить одну из них на Салон, ведь пока они все равно недостаточно хороши, а может быть, такими и останутся. И ее не заботит смысл собственной жизни. Ей довольно того, что краска на палитре наконец в точности совпала с синевой платья, что плавный мазок передал цвет молодой щеки, а утром она добавит немного белого (нужно больше белого и немного серого, чтобы передать этот свет дождливой осени, но до обеда она уже не успевает).
Живопись заполняет ее утро, но вторая половина дня, если нет настроения больше писать, не предполагается визитов и гостей, бывает пустовата. Герои романа, который она теперь читает, представляются совсем неживыми, и тогда вместо чтения она пишет письмо, заранее продуманное, ответ на то, что лежит уже в ящичке ее расписной конторки. Она садится поудобнее и подгибает под стул скрещенные ноги. Да, ее конторка стоит у окна, она переставила ее прошлой весной, чтобы любоваться видом на сад. Продолжая писать, она замечает, что сегодня один из тех странных дней, которые порой приходят в Париж осенью: проливной дождь перешел в ледяную морось, а там и в снег. «Эффект снега, эффект зимы» — эти выражения она узнала на прошлогодней выставке, где кое-кто из новых художников выставлял не только залитые солнцем зеленые поля, но и пейзажи со снегом — революционные работы, написанные на холоде, под открытым небом. Она смиренно стояла перед полотнами, о которых столько шумели газеты. В снегу, когда он лежит на земле, много серых и голубых полутонов — в зависимости от освещения, от времени дня, от неба. А еще охра, и даже коричневый и лавандовый. Она сама уже много лет как перестала видеть в снегу одну белизну, она, кажется, даже помнит момент, когда она распознала эти оттенки, любуясь своим садиком.