Потом перерыв, короткое молчание и снова письма. Мне больше нравились записки, чем телефонные разговоры, полные невысказанного напряжения, а перекинуть мост через эту бездну было еще труднее, не видя друг друга. Я старалась звонить ему не чаще, чем он мне. Однажды он прислал рисунок для Ингрид, понимая, что этот язык ей понятнее. Я помогла дочери прикрепить его к стене в детской. На рисунке были готические постройки, сугробы, голые деревья. Если Ингрид плакала по ночам, я брала ее к себе в постель, и утром мы просыпались, перепутавшись руками и ногами. В конце февраля Роберт прилетел домой на каникулы и на день рождения Ингрид. Он много спал, и мы занимались любовью, но ни о чем важном почти не говорили. В начале апреля тоже будут каникулы, сказал он, но он решил потратить их на работу на севере. Я не возражала. Если в начале лета он вернется с новыми законченными работами, с ним будет проще жить.
Когда Роберт снова уехал, надолго приехала погостить моя мать. Она заставила меня каждый день плавать в бассейне кампуса. Я в том году спустила большую часть набранного за беременность веса, а остаток ушел, пока я бороздила воду, вспоминая не такое уж давнее ощущение собственной молодости и жизнерадостности. В тот раз я впервые увидела, что у матери дрожат руки, что мелкие сосудики лопаются у нее на щеках и ноги слегка отекают. Она не уставала помогать мне, пока гостила у нас: тарелки всегда были вымыты и сохли в сетке, бесчисленные костюмчики Ингрид выстираны и сложены, а Ингрид вволю слушала, как ей читают вслух.
И все же в маме словно что-то надломилась и, вернувшись в Мичиган, она говорила по телефону, что стала бояться выходить в гололед. Спускалась с крыльца, собираясь за продуктами, или к дантисту, или помочь в библиотеке, видела лед — возвращалась и в конце концов звонила мне. Как-то она сказала, что почти неделю не выходит на улицу. Мне не хотелось ждать несчастья в одиночестве, каждое утро просыпаясь в страхе, а когда я спросила Роберта, он согласился без колебаний: пусть мама живет с нами.
Удивляться было нечему, но я удивилась. Я как будто забыла его легкую щедрость, его привычку говорить «да» вместо «нет», обыкновение оставлять куртки друзьям, а то и незнакомцам. Я снова любила его, дожидаясь из далекого северного кампуса. Я благодарила его от всего сердца, рассказывала, что азалии уже зацвели, что повсюду зеленая листва. Он сказал, что скоро вернется, и мы, наверное, оба улыбнулись в трубку.
Когда я позвонила маме, та не стала спорить, как я ожидала, а напротив, сказала, что сама об этом думала, но если она приедет, то захочет купить нам дом попросторнее. Я и не знала, что у нее столько денег, но деньги были, и кто-то уже предлагал купить ее дом в Энн-Арборе. Она подумает. Может быть, это и неплохая мысль. Прошла ли у Ингрид простуда?
В мае Ив уговаривает дядю отправиться вместе с ним в Нормандию, сначала в Трувиль, а оттуда в деревню под Этретой, тихое местечко, в котором они уже несколько раз бывали и успели полюбить. Идея взять с собой брата принадлежит папá, но Ив всячески поддерживает его. Беатрис возражает: почему бы им не побыть там втроем, как прежде? Она сама сможет позаботиться о папá, а в доме, который всегда снимает Ив, мало комнат для гостей, и у дяди Оливье не будет своей гостиной, если разместить папá как обычно. А в других комнатах он не сможет ничего найти и рискует ночью упасть с лестницы. Путешествие само по себе достаточно тяжело для него, хотя он — само терпение и с радостью предвкушает солнце и морской ветерок. Она умоляет Ива подумать еще.
Но Ив держится твердо. Его могут в разгар отпуска отозвать на службу, и тогда хотя бы Оливье сможет ей помочь. Странно — Оливье старше папá, но здоров и бодр, а потому кажется моложе лет на пятнадцать. Оливье поседел только после смерти жены, как-то рассказал ей Ив. Это случилось за пару лет до того, как она познакомилась с его семьей. Оливье для своего возраста силен и полон жизни: он сможет ей помочь. Настойчивое желание Ива взять в спутники Оливье — первый признак того, что забота о папá тяжело ложится на его плечи.
Она снова возражает, но уже гораздо слабее. А три недели спустя все они садятся в поезд, выезжающий с Северного вокзала. Ив кутает ноги папá дорожным пледом, а Оливье вслух зачитывает газетные новости. Он как будто избегает взгляда Беатрис. Она благодарна ему, потому что его присутствие наполняет тесное купе, и она уже жалеет, что не может перейти в другой вагон. Он, кажется, помолодел за месяцы, прошедшие с начала их переписки, они еще не добрались до побережья, а у него на лице уже виден загар. Густая серебряная бородка аккуратно подстрижена. Он рассказывает ей, что писал в лесу Фонтенбло, и она гадает, думал ли он о ней, бродя по тропинкам и расставляя мольберт на полянах, которых она, может быть, никогда не увидит. На миг в ней просыпается зависть к деревьям, окружавшим его, к траве, расстилавшейся под его долговязой фигурой, когда он отдыхал, и она старается подумать о чем-нибудь другом. Может быть, она просто ревнует к его возможности бродить и писать где вздумается, к его постоянной свободе?
Клубы паровозного дыма за окном поезда то и дело закрывают от нее недавно зазеленевшие поля, проблески извилистых речек. Ив оставил окно закрытым, чтобы копоть не залетала внутрь, однако в купе становится слишком жарко. Она провожает взглядом коров под сенью рощи, алую россыпь полевых маков, желтые и белые маргаритки в поле. Она снимает перчатки, шляпку и подобранный в тон жакет, ведь они одни, все родственники, а занавеска отгораживает их от коридора. Откинувшись назад и прикрыв глаза, она чувствует взгляд Оливье и надеется, что муж не заметит. Хотя что тут замечать? Ничего, ничего, ничего, и так оно и останется — ничего нет между ней и этим седым мужчиной, с рождения знающим Ива, а теперь и ее родственником.
Далеко впереди свистит паровозный гудок. Звук пустой, как ее чувства. Жизнь впереди еще долгая, во всяком случае у нее. Разве это не хорошо? Разве долгое будущее не представлялось ей всегда радостным? Что, если… Она решительно открывает глаза и устремляет взгляд на дальнее селение: светлое пятно и башенка церкви на краю поля… Что, если в этом будущем не будет ни детей, ни Оливье? Что, если в нем не будет даже писем Оливье, его руки, гладящей ее волосы? Теперь она смотрит прямо на него, ведь Ив разворачивает вторую газету, и с радостью видит, как Оливье вздрагивает под взглядом. Он поворачивает красивую голову к окну, поднимает книгу. Времени так мало. Он умрет на десятки лет раньше. Разве одного этого не довольно, чтобы подточить ее решимость?
На самом деле маме понадобилось несколько лет, чтобы окончательно решиться, чтобы продать дом и перебрать книги. Все это время мы с Робертом оставались в коттедже при кампусе. Однажды я съездила в Мичиган, чтобы помочь ей раздать все, что осталось от папы, и обе мы плакали. Я оставила Ингрид с Робертом, и он как будто хорошо заботился о дочери, хоть я и опасалась, что он о ней забудет или позволит ей гулять одной.
Той осенью Роберт на десять дней ездил во Францию, была его очередь на поездку. Он хотел заново осмотреть великие музеи, сказал он. Он не бывал в них с колледжа. Он вернулся такой посвежевший и взволнованный, что я не жалела о потраченных деньгах. Кроме того, в январе у него должна была открыться большая выставка в Чикаго. Ее устроил один из его прежних преподавателей. Мы все летали туда, ужасно потратились, и я видела, как к нему за день или два пришло признание.