— Прошу вас, входите, — говорит он. — Моя студия…
Он придерживает перед ней дверь, и только теперь она замечает, что на нем старый костюм, еще более потрепанный, чем тот, что ей доводилось видеть, и поверх сюртука — расстегнутая полотняная блуза. Рукава ее закатаны, как будто блуза ему великовата. На груди белой рубахи видны несколько пятен краски, а завязанный свободным узлом черный шелковый галстук тоже протерт до основы. Он не переоделся к ее визиту, он дает ей понять, что действительно работает. Она проходит в комнату, заметив, что в ней никого нет, и в дверях ощущает его близость. Он осторожно закрывает дверь, как бы не желая привлекать ее внимания к тому, что они оба сознают — репутация обоих под угрозой. Дверь закрыта. Дело сделано. Она корит себя, что так мало сожалеет и стыдится, она напоминает себе, что для света он всего лишь ее родственник, причем настолько старый, что ему вполне прилично пригласить жену своего племянника посмотреть картины.
Но все равно чудится, что он не закрыл, а открыл дверь, разделив их простором дневного света и воздуха. Спустя минуту он, дрогнув, заговаривает.
— Позвольте взять ваш плащ?
Вспомнив привычные жесты, она развязывает ленту шляпки и приподнимает ее над головой прежде чем снять, чтобы не растрепать локоны прически. Она развязывает завязки плаща под горлом и сразу складывает его в длину, изнанкой наружу, оберегая нежную опушку меха. Она подает ему шляпку и плащ, и он уносит их куда-то. Стоя в опустевшей студии, она сильнее ощущает интимность комнаты. Все наполнено светом, высокие окна чисто вымыты изнутри и залиты потеками снаружи, а над головой фигурная рама фонаря. Она слышит снизу уличный шум, глухие удары подков, дребезг, скрежет железа — но так далеко, что больше нет нужды верить, что все это существует, и не нужно думать, как ее кучер греется горячим питьем в конюшне в конце улицы, на час забыв о ней. Оливье, возвратившись, жестом указывает на свои картины, она сознательно не рассматривала их.
— Я ничего не подчищал, — говорит он. — Вы ведь тоже художница.
В его словах нет ничего нарочитого, в них слышится застенчивость, и он, улыбнувшись, отводит взгляд.
— Благодарю. Вы оказали мне честь, оставив все как есть.
Но ей нужно еще собраться с духом прежде чем взглянуть на картины.
Он показывает:
— Вот эта выставлялась на Салоне в прошлом году. Может быть, если я не льщу себе, вы ее помните.
Она прекрасно помнит этот изящный пейзаж в три или четыре ладони в поперечнике, невесомое поле, слои желтых и белых цветов, пасущиеся на дальнем краю коровы, коричневые стволы среди зелени. Немного старомодно, скорее в стиле Коро, думает она и бранит себя, он пишет, как писал всегда, и пишет хорошо. Но это еще одно напоминание о разделяющих их годах.
— Вам нравится, но вы считаете, что это уже в прошлом, — говорит он.
— Нет-нет, — возражает она, но он вскидывает ладонь, останавливая ее.
— Между друзьями, — говорит он, — возможна только откровенность.
У него ярко-голубые глаза, почему она решила, что они старые? Они такие живые, а это лучше, чем просто молодость.
— Ну что ж, — признает она. — Мне больше по душе смелость этой. — Она оборачивается к большому полотну, стоящему на полу. — Вы ее хотите выставить?
— Увы, нет. — Теперь он смеется, реальность его тела рядом с ней. Если не смотреть прямо на него, внутри этого тела снова ощущается молодой человек. — Это немного слишком смело, как вы сказали — они вряд ли ее примут.
На переднем плане дерево, юноша в элегантном костюме и шляпе сидит под ним в траве, небрежно скрестив ноги и лениво сложив узкие ладони на колене. Перспектива передана так искусно, что ей хочется обойти вокруг дерева, посмотреть, что там за ним. И техника письма более современная, чем на пейзаже с коровами — чувствуется влияние.
— Это дань восхищения работами мсье Мане?
— Да, дорогая моя, завистливого восхищения. У вас острый глаз. В Салоне могут счесть это вызовом, поскольку в ней нет явной мысли.
— Кто этот мальчик?
— Сын, которого у меня никогда не было. — Он говорит легко, но она смущенно вглядывается в его лицо, пугаясь откровенности. — О, я просто так называю его про себя: это мой крестник из Нормандии, он сейчас живет в Париже. Я вижусь с ним несколько раз в году, и раз-другой мы ходили на дальние прогулки. Через несколько лет из него выйдет хороший врач, он прилежно учится. Я единственный, кто вытаскивает его за город для разминки, а он, я полагаю, считает, что это полезно мне — бедному старику крестному, по тому и соглашается, позволяя мне заботиться о его здоровье. Так что каждый из нас старается одурачить другого.
— Она очень хороша, — серьезно произносит Беатрис.
— А, ну что ж… — Он касается ее сливового рукава. — Давайте я покажу остальные, а потом выпьем чаю.
На другие картины смотреть труднее, но она стойко выдерживает искус, натурщицы полуодеты, спина обнаженной женщины — изящная, незаконченная. Означает ли это, что та женщина вскоре снова придет в студию и снимет перед ним одежду? Была ли она его любовницей? Разве это не в обычае у художников? Она старается не думать об этом, видеть в нем только собрата по искусству, не возмущаться. Каждый знает, что натурщицы — часто женщины легкого поведения, но и сама она пришла одна к мужчине, в его студию, так чем же она лучше? Она стойко отгоняет свои страхи и поворачивается осмотреть его натюрморты: плоды и цветы. Он объясняет, что это юношеские работы. Ей они представляются скучноватыми, но искусными и тонкими, она узнает в них подражание старым мастерам.
— Я написал их после того, как побывал в Голландии, — говорит он. — Достал недавно, чтобы посмотреть, как они держатся. Старье, верно?
Она уклоняется от ответа.
— А что вы хотите выставить в этом году? Я ее уже видела?
— Нет еще.
Он пересекает длинную комнату, проходит между двумя потертыми креслами и маленьким круглым столиком, на котором, как она предполагает, он накроет к чаю. К стене прислонен укрытый тканью холст: не большой, но и не маленький, ему приходится поднимать его двумя руками. Он ставит картину на стул:
— Вы действительно хотите видеть?
Она впервые пугается, пугается его самого, знакомой фигуры, которую она теперь видит в совсем новом свете благодаря его письмам, его прямоте, открытости, странному отклику собственного тела на присутствие этого человека у нее за плечом. Она вопросительно поворачивается к нему, но не может подобрать слов для вопроса. Почему он колеблется, показывать ли ей картину? Может быть, на ней слишком скандальное ню или какой-то невообразимый сюжет? Она ощущает неодобрительное присутствие своего мужа, скрестившего руки на груди, чтобы показать, что она слишком далеко зашла. Но ведь Оливье в письме уверил ее, что Ив сам хотел, чтобы она посмотрела картины. Она не знает, что и думать, что сказать.