Уже в темноте подъехав к своему дому, я быстро разобрал вещи и разогрел консервированный суп. После жуткого коттеджа Хэдли — теперь я мог себе в этом признаться: дай мне волю, я бы мигом его снес и построил на его месте что-нибудь с удвоенным количеством окон — мои комнаты были чисты и гостеприимны, лампы продуманно освещали картины, льняные занавески, побывавшие в прошлом месяце в химчистке, еще не помялись. В доме пахло растворителями и масляной краской — обычно я не замечал этого запаха, если не приходилось на несколько дней отлучиться — и расцветшими в кухне нарциссами, бутоны раскрылись пока меня не было, и я с благодарностью заботливо полил цветы, стараясь не перелить воды. Я подошел к давней подборке энциклопедий, положил руку на один корешок, но остановил себя. Еще будет время, пока же я принял горячий душ, выключил свет и лег спать.
На следующий день у меня было много дел: в Голденгрув я оказался нужней, чем обычно, потому что за время моей отлучки часть пациентов поправлялась не так быстро, как я надеялся, и сиделки выбивались из сил; мой стол был завален бумагами. В первые же несколько часов я нашел время заглянуть к Роберту Оливеру. Роберт сидел на складном стуле у стойки, которая служила ему и письменным столом, и полкой с принадлежностями для этюдов. Письма лежали у него под рукой, разобранные на две пачки. Я задумался, по какому принципу он их разделил. Когда я вошел, он закрыл альбом и поднял глаза на меня. Я счел это благоприятным признаком: иногда он полностью игнорировал мое присутствие, независимо от того, был ли занят работой, и такие периоды могли неприятно затягиваться. Лицо у него было усталым и раздраженным, взгляд перебегал от моего лица к одежде.
Я едва ли не в сотый раз задумался: может быть, его молчание заставляет меня недооценивать серьезность его состояния? Возможно, оно было много тяжелее, чем могло показать самое пристальное наблюдение? Еще я задумался, не догадался ли он каким-то образом, где я был, и подумывал, сев в большое кресло, попросить его вытереть кисть и присесть на кровать напротив, чтобы выслушать новости о его бывшей жене. Я мог бы сказать: я знаю, что при первом поцелуе вы подхватили ее на руки. Я мог бы сказать: на вашу кормушку по-прежнему прилетают кардиналы, а яблони сейчас в цвету. Я мог бы сказать: теперь я совершенно уверен, что вы гений. Или мог бы спросить: что значит для вас Этрета?
— Как вы, Роберт?
Я остановился в дверях.
Он вернулся к альбому.
— Отлично, тогда обойду остальной народ.
Почему я употребил это слово? Никогда его не любил. Я бегло оглядел комнату. Как будто ничего нового, опасного или тревожного. Я пожелал ему удачных этюдов, напомнил, что день обещает быть солнечным, и попрощался с самой искренней улыбкой, на какую был способен, хоть он и не смотрел на меня.
Я потратил остаток дня на обход и задержался, чтобы разобраться с бумагами. Когда старшая сестра ушла, а пациентов уже накормили ужином и убрали посуду, я закрыл на замок дверь кабинета и сел к компьютеру.
И узнал то, что смутно вспоминалось. Этрета — городок на побережье Нормандии, в местах, которые писали многие художники девятнадцатого века, особенно Эжен Буден и его беспокойный молодой протеже Клод Моне. Я увидел знакомые картины: могучие дикие скалы Моне, знаменитую скальную арку на берегу. Однако, по-видимому, Этрета привлекала и других художников, многих, в том числе Оливье Виньо и Жильбера Тома с «Автопортрета с монетами» в Национальной галерее: оба рисовали берег моря. Чуть ли не каждый художник, способный заплатить за проезд по новой северной железнодорожной ветке, выезжал в Этрету — мастера и бездари, любители, общества акварелистов. Скалы Моне возвышались над другими в истории живописной Этреты.
Я нашел и свежие фотографии городка: большая арка выглядела так же, как во времена импрессионистов. И никуда не делись широкие полосы пляжа с вытащенными на берег перевернутыми лодками, и зеленая трава на вершинах утесов, и улочки, застроенные элегантными отелями и жилыми домами, многие из которых видели еще Моне. Все это как будто не имело отношения к каракулям Роберта Оливера на стене, разве что связь прощупывалась через его подборку книг о Франции, в которой он, несомненно, нашел название городка и описание его живописных окрестностей. Побывал ли он там сам, испытав радость творчества? Может быть, во время поездки во Францию, о которой упомянула Кейт? Я снова задумался, не страдает ли он легкими нарушениями в восприятии действительности. Этрета оказалась тупиком, красивым тупиком — скалы у меня на экране спускались к проливу, уходили в воду. Моне написал очень много этих видов, а Роберт, насколько я знал, ни одного.
Следующий день был субботним, и с утра я выбрался на пробежку, до зоопарка и обратно. На бегу я вспоминал горы вокруг Гринхилла. Прислонившись к воротам, занимаясь растяжкой, я впервые подумал, что, может быть, и не сумею помочь Роберту Оливеру. И откуда мне было знать, когда прекратить старания?
В среду утром, после пробежки до зоопарка, я нашел в Голденгрув ожидавшее меня письмо с гринхиллским обратным адресом в верхнем углу конверта. Почерк был четким, женственным, аккуратным: Кейт. Я прошел в кабинет, не заходя к Роберту и другим пациентам, закрыл дверь и достал нож для вскрытия конвертов, подарок матери к выпуску из колледжа, мне часто приходило в голову, что не следовало бы хранить такое сокровище в открытом каждому кабинете, но мне нравилось иметь его под рукой. Письмо занимало одну страницу и, в отличие от адреса, было напечатано.
Дорогой доктор Марлоу!
Надеюсь, что у Вас все благополучно. Благодарю Вас за визит в Гринхилл. Я рада, если смогла чем-то помочь Вам и (косвенно) Роберту. Не думаю, что я смогу поддерживать общение, но, надеюсь, Вы меня поймете. Я высоко ценю нашу встречу и продолжаю думать о ней. Я верю, что если кто-то сумеет помочь Роберту, то это именно такой человек, как Вы.
Есть одно обстоятельство, которого я не упомянула при Вас, отчасти по личным причинам, а отчасти потому, что не знала, будет ли это этичным, но я решила, что Вам следует знать. Это фамилия женщины, которая писала Роберту упомянутые мной письма. Я не сказала Вам, что одно из них было написано на старом бланке, и на нем вверху стояло ее имя. Она, как я и говорила, тоже художница, и зовут ее Мэри Р. Бертисон. Для меня эта тема все еще очень болезненна, и я не могла решить, хочу ли поделиться с Вами, или это было бы ошибкой. Но если Вы не оставляете серьезных попыток помочь ему, я чувствую, что должна сообщить Вам ее имя. Возможно, Вам удастся выяснить, кто она, хотя я не уверена, что это окажется полезным.
Желаю вам успехов в вашей работе и особенно в усилиях помочь Роберту.
Искренне Ваша
Кейт Оливер.
Это было щедрое, откровенное, болезненное, неловкое, доброе письмо, в каждой строчке мне слышалась решимость Кейт поступать так, как она считает правильным. Должно быть, она сидела в своем кабинете на лестничной площадке, возможно, ранним утром, упрямо печатая несмотря на боль, потом заклеила конверт, не позволяя себе передумать, потом на кухне, заваривая чай, наклеила марку. Вероятно, она корила себя за озабоченность состоянием Роберта и в то же время гордилась собой, она представлялась мне в облегающей блузке и в джинсах, с блестящими серьгами в ушах, вот она кладет письмо на поднос у входной двери и идет наверх будить детей, сберегая свою улыбку для них. Я вдруг ощутил боль потери.