Оливье все делает с изяществом: этот человек живет на свете уже давно и всегда все делает по-своему. Наблюдая за ним, она вдруг вся сжимается, понимая, что если так или иначе не сказать ему «нет», она рано или поздно окажется обнаженной в его объятиях — здесь, в этом городке. Мысль тревожная, но теперь от нее уже не отделаться. Придется отыскать в себе силы выговорить это слово: «поп». Нет — между ними нет этого слова, только странная открытость души. Он ближе к смерти, чем она; у него нет времени дожидаться ответов, а ее слишком трогает его желание. Неизбежность проникла глубоко внутрь нее.
— Ты, должно быть, устала, дорогая, — говорит он. — Пойдем прямо в отель? Они, конечно, найдут для нас ужин.
— Комнаты у нас хорошие?
Это прозвучало суше, чем ей бы хотелось, потому что в словах был подтекст. Он взглянул на нее с удивлением, спокойно и весело.
— Да, обе очень хороши, и, полагаю, для тебя приготовлена и гостиная.
Ее заливает волна стыда. Конечно, Ив отправил их сюда вдвоем… Оливье, сжалившись, скрывает улыбку.
— Надеюсь, ты хорошо выспишься, а потом, если захочешь, мы сможем встретиться и поработать до обеда. Посмотрим, какая будет погода, если ветер не обманывает, то хорошая.
Слуга уже увез к отелю тележку с багажом: пакеты и коробки, ее обитый кожей чемодан. Она и дядя ее мужа одни на краю иного мира, уходящего в темную соленую воду. Она здесь никого не знает, кроме него. Ее вдруг разбирает смех.
Но она не смеется, а опускает наземь пакет со своими бесценными кистями и поднимает вуаль: она делает шаг к нему, ладони ложатся ему на плечи. Его глаза ярко блестят в свете газового фонаря. Если он захвачен врасплох ее поднятым лицом, ее безрассудством, то успевает скрыть удивление. Она и сама дивится себе, свободно принимая его поцелуй, ощущая в нем его сорокалетний опыт, видя очерк его скулы. Его губы теплы и подвижны. Она — одна из череды любимых, но сейчас она — единственная, и будет последней. Незабываемой, той, кого он унесет с собой, что будет с ним до конца.
Третий день был удивительный. Я ни за что не сумела бы описать каждый из примерно пятисот дней, которые провела с Робертом Оливером, но первые дни любви всегда сохраняются живыми, их запоминаешь в подробностях, потому что в них воплощаются все остальные дни. Они даже объясняют, почему именно эта любовь не сложилась.
На третье утро семинара я оказалась за одним столом с парой женщин-преподавательниц, которые словно не замечали меня. Хорошо, что я захватила с собой книгу. Одной было лет шестьдесят, я смутно вспоминала, что она раньше преподавала гравюру, а другая была лет сорока пяти, преподавательница живописи, с короткими осветленными волосами. Она с ходу объявила, что студенты в этом году не того калибра, что в прошлом. «Ну, тогда я лучше почитаю, мадам», — подумала я. Яйца на завтрак мне попались жидковатые, недоваренные на мой вкус.
— Не знаю, в чем дело… — Она глотнула кофе, и вторая женщина кивнула. — Надеюсь, великий Роберт Оливер не разочарован.
— Переживет, не сомневаюсь. Он ведь теперь преподает в маленьком колледже.
— Да, верно… кажется, в Гринхилле, в Северной Каролине. Не спорю, недурное заведение, но едва ли достойная его школа. Я говорю о программе художественного обучения.
— Студенты его, кажется, любят, — сдержанно заметила граверша, явно не узнавая в чистящей яйцо женщине напротив студентку из группы Роберта.
Я не поднимала головы. Не то, чтобы мне становилось стыдно за чужую глупость, мне просто хотелось уйти.
— Конечно, он им нравится. — Крашеная блондинка поводила чашкой по скатерти. — Он в прошлом или позапрошлом году попал на обложку «Арт ньюс», мог работать где угодно, но демонстративно уехал в это захолустье. Не мешает и то, что ему сорок шесть и он похож на Юпитера.
«Скорее, на Посейдона, — про себя поправила я, нарезая бекон. — Или на Нептуна. Знала бы ты…»
— Наверняка студентки постоянно за ним бегают, — сказала граверша.
— Естественно. — Тема явно пришлась по душе ее приятельнице. — Слухи ходят всякие, но кто знает, где прав да. Мне он кажется рассеянным. А может, он просто из тех мужчин, кто никого кроме себя не замечает. К тому же у него, кажется, молодая семья. Но как знать. Чем старше я становлюсь, тем больше сюрпризов обнаруживаю в мужчинах за сорок — и обычно неприятных сюрпризов.
Я задумалась, какой возраст ей больше по вкусу. Можно было бы, например, познакомить ее с предприимчивым Фрэнком.
Граверша вздохнула.
— Знаю. Я замужем двадцать один год пробыла, но все же не скажу, чтобы понимала своего бывшего мужа.
— Возьмем кофе с собой? — предложила колючка, и они ушли, не оглянувшись на меня.
Глядя им в спины, я заметила, как она элегантна, даже красива. В черном, с красным поясом, она в сорок пять выглядела стройнее, чем многие в двадцать. Возможно, она сама могла бы принять вызов Роберта Оливера, и они могли бы сравнивать свои обложки «Арт ньюс». Только Роберта такого рода соревнование не заинтересует, решила я, он почешет в затылке, сложит руки на груди и задумается о другом. А может быть, я зря воображала его таким неприступным, может быть, он, как сказала та женщина, просто рассеян? Нельзя сказать, что он не заметил меня прошлой ночью, однако ничего особенного между нами не произошло. Я одним глотком допила чай и зашла в конюшню за вещами. Если он меня заметил, это, возможно, означает, что я незабываема.
Роберт снова собрал нас у фургона, однако сказал, что на этот раз мы пойдем пешком. К моему удивлению, он повел нас по тропинке, по которой я вышла на берег в первый день, и мы расставили мольберты на каменистом пляже, откуда он на моих глазах нырнул в холодные волны и возник из них снова. Он улыбнулся каждому, не обойдя и меня, дал нам несколько указаний насчет угла освещения и по поводу того, как оно будет меняться. Нам предстояло сделать по одному холсту прямо здесь, на пляже, пообедать в лагере и написать еще по холсту до вечера. Для меня все решилось: если он способен привести группу на это место, чтобы писать пейзажи, он и в самом деле рассеян и совсем не замечает меня. Меня охватило тоскливое облегчение: я не только была не права и аморальна, но еще имела глупость предположить, будто он разделяет мои чувства. В какой-то момент я чуть не расплакалась, глядя, как Роберт обходит студентов, кое-кому подсказывая, как развернуть мольберт. В то же время на меня нахлынула прежняя свобода, романтика независимости и одиночества. Не зря я ценила ее, не зря высмеяла самонадеянного Фрэнка.
Я завязала волосы на затылке и расположилась лицом к длинной косе, заросшей елями, впившимися корнями в скалы Атлантики. Я сразу почувствовала, что это будет хороший холст, хорошее утро: рука легкими движениями набрасывала формы, взгляд сразу наполнили коричневатый фон, зелень елей, переходившая вдали в черноту. Даже присутствие Роберта, отошедшего со своим мольбертом на свободное место, наклон его спины под желтой рубахой — ничто не могло оторвать меня надолго. Я прилежно писала до перерыва, а когда, протирая кисти, подняла голову, Роберт улыбался мне из компании собравшихся перекусить студентов такой обыкновенной улыбкой, которая сразу подтвердила мои выводы. Я хотела заговорить с ним, начала что-то о виде и трудностях, но он уже отвернулся к другим.