Потом он медленно отпустил меня.
— Я этого не сделаю, — выговорил он, как пьяный. Его дыхание не пахло спиртным, даже пивом, как у меня. Он взял мое лицо в ладони и снова поцеловал, коротко, и этот поцелуй предназначался именно мне. — Пожалуйста, возвращайся.
Я, которую Маззи называла капризной, школьные учителя — несколько своевольной, а учительница рисования — дерзкой, послушно повернулась и, спотыкаясь, ушла обратно по темному пляжу.
Ее комната в пансионе выходит на море; его, она знает, на том же этаже в другом конце коридора, значит, из нее вид на город. Обстановка у нее простая, мебель старая. На туалетном столике лежит блестящая раковина. Кружевные занавески загораживают ночь. Хозяйка зажгла для нее лампу и свечу, оставила прикрытый салфеткой поднос: тушеная куропатка, салат, холодная картофельная запеканка. Она умывается над тазиком и жадно ест. Камин холодный, его, наверное, не топят в этот сезон, берегут уголь. Можно бы попросить развести огонь, но тогда пришлось бы обратиться к Оливье: ей хочется вспомнить поцелуй на платформе, и лучше не видеть его сейчас, его усталого лица. Она снимает дорожное платье и башмаки, радуясь, что не взяла с собой горничную. Можно хоть иногда самой о себе позаботиться. У холодного камина она снимает корсет, расшнуровывает нижнюю сорочку и юбки, выскальзывает из них, как в шатер ныряет в ночную рубаху, вдыхает родной домашний запах. Она принимается застегивать пуговки на шее, но, передумав, снова снимает рубаху, расстилает на кровати и подсаживается к туалетному столику в одних панталонах. В холодной комнате кожа идет мурашками. Она больше года не видела своего тела голого выше пояса. Кожа еще молода: ей двадцать семь. Она не может вспомнить, когда Ив в последний раз целовал ее соски: шесть недель назад, четыре месяца? Этой долгой весной она забывала приласкаться к нему даже в нужные дни. Ей было не до того. К тому же он вечно в разъездах, или устал, или получает то, что ему нужно, где-то еще.
Она накрывает ладонями выпуклость груди, замечает, как блестят кольца перед горящей свечой. Оливье она теперь знает лучше, чем мужчину, с которым живет. Десятилетия жизни Оливье открыты ей, а Ив — тайна, вбегающая то в дом, то из дома, улыбаясь и восхищаясь. Она крепко нажимает обеими руками. Ее лицо в зеркале бледно от долгой поездки, шея длинная, глаза слишком темные, подбородок слишком квадратный, кудри слишком тяжелы. «Во мне нет ничего красивого», — думает она, вынимая шпильки. Она распускает тяжелый узел на затылке, волосы падают на плечи, между грудями, она видит себя глазами Оливье: автопортрет ню, которого она никогда не напишет.
На следующий день мы с Робертом не смотрели друг на друга; собственно, я не знаю, смотрел ли он на меня, потому что к тому времени старалась не замечать ничего вокруг себя, кроме собственной руки с кистью. Пейзажи, написанные на том семинаре, до сих пор кажутся мне лучшими из моих работ. Они напряженные, я хочу сказать, полны напряжения. Даже я, глядя на них, чувствую в них ту каплю тайны, которая, по словам Роберта, необходима каждой картине. В тот последний день я забыла о Роберте, забыла о Фрэнке, не замечала соседей по столу, не замечала темноты и звезд, костра и даже собственного тела, свернувшегося в белой постели в конюшне. Я измоталась и крепко уснула. Я не знала, увижу ли в последнее утро Роберта, и не замечала спора между надеждой увидеть и надеждой не увидеть его. Все остальное оставалось на его усмотрение: так он устроил, ничего не устраивая.
Разъезд с семинара получился шумным, всем полагалось очистить помещение к десяти утра, поскольку на следующий день начиналась конференция психологов-юнгианцев и персонал должен был приготовить для них помещения столовой и конюшен. Я тщательно собрала вещмешок еще до завтрака. За завтраком Фрэнк, очень веселый, хлопнул меня по плечу — у него все было в порядке. Я торжественно пожала ему руку. Две симпатичные женщины из нашей группы оставили мне адреса электронной почты.
Роберта нигде не было видно, и от этого во мне что-то сжималось, но возникало и странное чувство облегчения, словно я чудом не врезалась в стену. Он мог уехать спозаранок, ведь до Северной Каролины добираться долго. Караван машин вытягивался по подъездной дорожке, многие с наклейками, два огромных старых автомобиля битком набиты художественными принадлежностями, одна машина разрисована вангоговскими вихрями и звездами, из окон машут руками, кричат друг другу на прощанье. Я загрузила свой грузовичок и решила переждать, а пока пройтись в лес, в ту сторону, куда я еще не ходила: там было достаточно тропинок, чтобы погулять минут сорок, не заходя слишком далеко. Мне понравился подлесок с обросшими лишайником еловыми сучьями и косматыми кустами, с просвечивающим за деревьями полем. Когда я вышла из леса, пробка уже рассосалась, остались только три или четыре машины. Одну из них загружал Роберт, я и не знала, что он приехал на маленькой синей «хонде», хотя могла бы поискать номера Северной Каролины. Его метод укладки, как видно, заключался в том, чтобы побросать все за задние сиденья, не утруждаясь упаковкой в коробки или ящики. На моих глазах он втиснул туда какую-то одежду, книги, складной табурет. Мольберт и упакованные холсты он заботливо уложил первыми, а все остальное, кажется, использовал как мягкую прокладку. Я собиралась молча прошагать к своему грузовику, но он обернулся, увидел меня и остановил.
— Мэри… уезжаешь?
Я подошла к нему: ничего не смогла с собой поделать.
— Как все.
— Только не я.
Меня удивила его ухмылка — заговорщицкая усмешка подростка, украдкой выбравшегося из дома. Он выглядел свежим и радостным, волосы стояли дыбом, но еще поблескивали, словно недавно из-под душа.
— Я проспал, а когда проснулся, решил поработать.
— Сходил?
— Нет, сейчас пойду.
— Куда?
Во мне почему-то просыпалась ревность и раздражение — непричастность к его тайному счастью. Хотя какое мне дело?
— Тут, в сорока пяти минутах ходьбы, край заповедника выходит прямо к побережью. У бухты Пенобскот. Я заметил, когда подъезжал.
— Тебе ведь еще до Северной Каролины добираться?
— Точно. — Он скомкал серый флисовый джемпер и вытер им ножку мольберта. — Но у меня еще три дня на дорогу, а я, если поднажму, уложусь в два.
Я стояла, не зная, что делать.
— Ну, удачи тогда. И удачно доехать.
— А ты не хочешь со мной?
— В Северную Каролину? — глупо спросила я.
Мне вдруг представилось, как я еду с ним до дома, вижу его домашнюю жизнь, темноволосую жену — нет, темноволосой была дама на его картинах — и двоих детей. Кто-то из наших говорил, что у него уже двое.
Он засмеялся:
— Нет-нет. Поработать. Ты очень торопишься?
Меньше всего на свете мне хотелось «торопиться». Он улыбался такой теплой, дружеской, обыкновенной улыбкой. Что тут опасного?