В этот момент ресторанная дверь распахнулась и пара улыбающихся стариков — несомненно местных жителей — уселась за столик.
— Bonsoir,buenastardes [11] , — на одном дыхании выговорил наш собеседник.
Отец рассмеялся, заметив мой недоумевающий взгляд.
— Да, у нас здесь всякого намешано. — Управляющий тоже засмеялся. — Настоящий lasalade из разных наций. Мой дед отлично говорил на испанском — на превосходном испанском — и сражался у них на гражданской войне, хотя был уже старым человеком. Мы здесь любим все языки. Никаких бомб, никаких террористов, как у lesBasques [12] . Мы не преступники!
Он с негодованием огляделся, словно кто-то противоречил ему.
— Потом объясню, — шепнул мне отец.
— Так я расскажу. Я горжусь тем, что меня называют историком нашего города. Вы ешьте, пожалуйста. Наш монастырь основан в 1000 году, вы уже знаете. На самом деле в 999-м, потому что монахи выбрали это место, готовясь к наступлению Апокалипсиса, грядущему с новым тысячелетием. Они забрались в горы, чтобы найти место для своей церкви.
Тогда у одного во сне было видение, будто бы святой Матфей спустился с небес и возложил на вершину белую розу. На следующий день они взобрались туда и с молитвой освятили гору. Очень мило — вам понравится. Но это еще не главная легенда. Это только о том, как была заложена церковь аббатства. Так вот, когда монастырю и маленькой церкви исполнился всего один век, один очень добродетельный монах, наставлявший молодых, умер, не дожив до старости. Его звали Мигель де Кукса. Его горько оплакивали и похоронили в подземной часовне. Знаете, мы склепом и прославлены, потому что это самая старая постройка в романском стиле во всей Европе. Да!
Он звонко постучал по стойке бара длинными пальцами.
— Да! Некоторые говорят, эта честь принадлежит церкви Сен-Пьер под Перпиньяном [13] , но они просто лгут, чтобы приманить туристов. Так вот, его похоронили в подземной часовне, и вскоре на монастырь обрушилось проклятие. Семеро монахов скончались от странной болезни. Их одного за другим находили мертвыми в их кельях — кельи очень красивые, вам понравится. Самые красивые в Европе. Итак, монахов находили бледными, как привидения, словно у них крови не осталось в жилах. Все подозревали яд. Наконец один молодой монах — любимый ученик того монаха, который умер, — спустился в склеп и откопал своего учителя, против воли аббата, который был очень напуган. И они увидели, что учитель жив, но не по-настоящему жив, если вы меня понимаете. Живой мертвец. Он вставал по ночам, чтобы забрать жизни других монахов. Чтобы отправить душу несчастного куда следовало, они принесли святую воду из алтаря и раздобыли очень острый кол… — Он выдержал драматическую паузу, чтобы я хорошенько прочувствовала, какой острый был кол.
Я целиком сосредоточилась на рассказчике и его странном французском, всеми силами стараясь отложить в памяти каждое слово. Отец больше не переводил и в этот момент позвенел вилкой о тарелку. Подняв на него взгляд, я увидела, что он белее скатерти и, прищурившись, смотрит на нашего нового приятеля.
— Нельзя ли нам… — Он прокашлялся и вытер рот салфеткой. — Нельзя ли попросить кофе?
— Но вы еще не пробовали saladel — ужаснулся наш хозяин. — Вам нигде такого не подадут! И еще у нас сегодня десерт из груш, и прекрасные сыры, и gateau, пирожные, для молодой леди!
— Конечно, конечно, — поспешил согласиться отец, — да, давайте попробуем все это.
Нижнюю из пыльных площадей городка заполняла шумная музыка, льющаяся из усилителей: шло какое-то местное празднество и выступали человек десять-двенадцать детей в костюмах, напомнивших мне «Кармен». Маленькие девочки извивались на месте, шелестя желтыми оборочками тафтяных юбок, скрывавших ноги до щиколоток. Их головки грациозно покачивались под кружевными мантильями. Мальчики притопывали перед ними, падали на колени или лихо кружили подружек. Каждый был наряжен в короткую черную курточку с узкими брючками, а головы их украшали бархатные шляпы. Музыка временами вспыхивала сильней, и тогда в ней слышались словно бы ритмичные щелчки бича, становившиеся все громче, по мере того как мы подходили. Еще несколько туристов стояли в стороне, любуясь танцорами, а родители, бабушки и дедушки занимали ряды складных кресел у сухого фонтана и встречали рукоплесканиями каждый взрыв музыки или особо звонкую чечетку мальчишеских каблуков.
Мы задержались всего на несколько минут, а затем свернули по дороге вверх, выбрав улицу, которая, очевидно, вела к церкви на вершине. Отец ни слова не сказал о быстро опускавшемся солнце, но я чувствовала, что наша спешка приурочена к внезапной смерти дня, и не удивилась, когда свет над этой дикой местностью разом погас. Мы поднимались вверх, и на горизонте все резче проступала кайма черно-синих Пиренеев, но вскоре она растаяла, слившись с черно-синим небосводом. От стен церкви открывался величественный вид: не головокружительный, как в тех итальянских городках, что до сих пор снились мне по ночам, но от него захватывало дух. Холмы и равнины сбегались к предгорьям, а предгорья тянулись к темным вершинам, отгораживающим широкие куски дальнего мира. Прямо под ногами загорались городские огни, люди выходили на улицы, в длинные переулки, говорили, смеялись, и над стенами маленьких садиков поднимался запах гвоздики. Ласточки залетали в колокольню и вылетали обратно, кружась в воздухе, словно привязанные к башне невидимой нитью. Я заметила одну, бестолково кувыркавшуюся среди остальных, невесомую и неуклюжую среди быстрокрылых подруг, и догадалась, что это первая летучая мышь поторопилась вылететь в догорающий вечер.
Отец вздохнул и задрал ноги на толстый и невысокий каменный столбик — коновязь или приступок, чтобы забираться на ослика? Ради меня он высказал эти догадки вслух. Как бы то ни было, столбик видел много веков, бессчетное множество таких же закатов, и для него совсем недавно огоньки свечей в домах сменились электрическим светом фонарей. Отец снова, казалось, расслабился, развалился после вкусного ужина и прогулки по кристально-чистому воздуху. Я не осмелилась расспрашивать, чем ему не угодила рассказанная ресторанным мэтром легенда, но у меня возникло чувство, что есть истории, повергающие отца в еще больший ужас, нежели та, которую он начал рассказывать мне. На этот раз я не просила его продолжать: он заговорил сам, словно отгораживаясь от чего-то худшего.
— Итак я прочел первое письмо, вот оно:
«13 декабря 1930 г. Тринити колледж, Оксфорд
Мой дорогой и злосчастный преемник!
Меня немного утешает то обстоятельство, что этот день в церковном календаре посвящен Лючии, святой Света, вывезенной викингами из южной Италии. Кто мог бы обещать лучшую защиту против сил тьмы — внутренней, внешней, вечной, — нежели свет и тепло, когда близится самый холодный и темный день в году? И я все еще здесь после новой бессонной ночи. Будешь ли ты менее озадачен, узнав, что я теперь сплю со связкой чеснока под подушкой или что ношу на своей атеистической шее маленькое золотое распятие? Разумеется, я не делаю ничего подобного, но предоставлю тебе, если пожелаешь, воображать эти средства защиты: у каждого из них есть интеллектуальное, психологическое соответствие, и за них-то я и цепляюсь теперь день и ночь.