— Ты сегодня вечером будешь дома?
— Собирался быть дома, я же все-таки женатый человек. А что?
— Я вспомнил, что наши телефоны умеют еще одну модную вещь. Называется «рикошетный звонок». Позволяет подключить дополнительную линию к звонку во время разговора.
— И что?
— Обычно для конференции по телефону необходимо, чтобы с исходного аппарата позвонили всем участникам. Но «рикошет» позволяет обойтись без этого. Если кто-то тебе звонит, можно подключать к звонку других людей, набрав их номера от себя. При этом не придется отсоединять звонившего, и абонент ничего не будет об этом знать. Мне объяснили так, что исходящий звонок происходит по параллельной линии, а когда связь устанавливается, то сигналы объединяются. Возможно, я что-то путаю в механизме того, как система работает, но идея в том, что, когда Арибда позвонит, я могу позвонить тебе, и ты услышишь разговор.
— Отлично. Разумеется, я буду дома.
— Я буду очень признателен. — Он улыбнулся, как человек, испытавший долгожданное освобождение от хронической боли.
Где-то на территории несколько раз прозвонил колокол. Он звучал уверенно и мощно, как медный колокол старого корабля. Меллери посмотрел на свои золотые наручные часы.
— Мне пора готовиться к вечерней лекции, — сказал он, вздохнув.
— А какая тема?
Меллери поднялся из кресла, поправил свой кашемировый свитер и неопределенно улыбнулся:
— «Почему важно быть откровенным».
Было по-прежнему пасмурно. Дул порывистый ветер, теплее не становилось. Трава была покрыта завитками коричневых листьев. Меллери ушел в главное здание, еще раз поблагодарив Гурни и напомнив ему, чтобы тот не занимал вечером телефон. Он извинился за свое перегруженное расписание и предложил напоследок прогуляться по территории института. «Раз уж ты здесь, взгляни, как тут у нас все устроено, проникнись атмосферой».
Гурни вышел на изящное крыльцо здания и застегнул куртку. Он решил воспользоваться приглашением и пройтись до парковки окольным маршрутом, сделать круг по парку, окружавшему здание. Травянистая тропинка привела его к задней части особняка, где стриженая изумрудная лужайка упиралась в кленовую рощицу. Невысокий бордюр каменной кладки разделял газон и деревья. Возле него стояли женщина и двое мужчин с лопатками в руках, занятые посадкой каких-то растений.
По мере того как Гурни приближался к ним по зеленой лужайке, он разглядел, что это были молодые латиноамериканцы, которыми командовала женщина постарше, в зеленых сапогах до колена и коричневой куртке. В садовой тележке лежало несколько разноцветных мешочков с луковицами тюльпанов. Женщина недовольно наблюдала за работниками.
— Карлос, — закричала она, — roja, blanca, amarilla… roja, blanca, amarilla! — а затем повторила по-английски: — Красный, белый, желтый. Красный, белый, желтый — неужели так сложно запомнить?
Она тяжело вздохнула, по-видимому сокрушаясь о нерадивости своих подопечных, а затем приветливо улыбнулась подошедшему Гурни.
— Мне кажется, что цветущий бутон — самое исцеляющее зрелище на свете, — заявила она с характерным лонг-айлендским выговором. — А вы как думаете?
Он не успел ответить. Она протянула ему руку и представилась:
— Я Кадди.
— Дэйв Гурни.
— Добро пожаловать в рай на земле! Мне кажется, я вас тут раньше не видела.
— Я здесь только на один день.
— Да что вы? — В ее тоне звучало ожидание объяснения.
— Я приятель Марка Меллери.
Она слегка нахмурилась:
— Дэйв Гурни, говорите?
— Да.
— Наверняка он упоминал вас, просто я что-то не припомню. А давно вы знаете Марка?
— С колледжа. Могу я спросить, чем вы здесь занимаетесь?
— Я-то? — Она удивленно вскинула брови. — Я здесь живу. Это мой дом. Я Кадди Меллери. Марк — мой муж.
Стоял полдень, но сгущавшиеся тучи накрыли долину атмосферой зимних сумерек. Гурни включил в машине обогреватель, чтобы согреть руки. С каждым годом суставы его пальцев становились все чувствительнее, напоминая ему об отцовском артрите. Он разжал пальцы и снова сомкнул их на руле.
Отец тоже так делал.
Он вспомнил, как однажды спросил у него, неразговорчивого, замкнутого человека, не болят ли у него пальцы.
— Это возраст, — ответил ему отец, — ничего с этим не поделаешь. — Его интонация не подразумевала продолжения беседы.
Он снова подумал о Кадди. Почему Меллери не сказал ему, что снова женился? Неужели он не хотел, чтобы Гурни с ней поговорил? И если он не упомянул даже собственную жену, о чем еще он умалчивал?
И тут странная цепочка размышлений заставила его вспомнить строчки из третьего стиха. Он попытался вспомнить его целиком:
Я делаю, что сделал
За совесть и за страх,
Чтоб месть не охладела,
Не обратилась в прах,
Чтоб кровь, как роза красная,
Цвела в саду моем.
Явился не напрасно я —
Предстанешь пред судом.
Почему кровь была красной, именно как роза? Потому ли, что роза — первое, что ассоциируется с красным цветом?
Желание вернуться домой усилилось голодом. После утреннего кофе у Абеляров прошло полдня, а он до сих пор ничего не ел.
Когда Мадлен была голодна, ее начинало подташнивать, а Гурни в такой ситуации становился чересчур критичным в суждениях, хотя нелегко было себе в этом признаться. Он научился оценивать свое настроение по реакции на внешний мир. Например, у поворота на Уолнат-Кроссинг находилась художественная галерея «Верблюжий горб», где выставлялись местные художники, скульпторы и прочие творческие личности. Когда Гурни был в хорошем настроении, при взгляде на витрину он радовался эксцентричности своих соседей; когда в плохом — их творения казались ему пустышкой. Сегодня галерея его раздражала — верный знак, что дома следует воздержаться от категоричных заявлений.
После утренних порывов ветра трава вдоль пыльной дороги разметалась, как будто ее расчесали. Дорога спускалась в низину между холмами и заканчивалась владением Гурни. Из-за низких облаков на лугу было как-то по-зимнему зябко. Он не без раздражения заметил, что трактор выведен из амбара и стоит рядом с сараем, в котором хранились косилка, бур и прочие инструменты. Дверь в сарай была открыта — словно намек, что придется заняться хозяйственными делами.
Он вошел в дом через кухонную дверь. Мадлен сидела у камина в дальнем углу комнаты с книгой. Взгляд Гурни упал на тарелку с огрызком яблока, виноградными косточками и хлебными крошками, оставленную на журнальном столике. Это напомнило ему о собственном голоде и усилило раздражение. Мадлен оторвалась от чтения и улыбнулась ему.