— Есть новости?
Меллери покачал головой и закрыл тяжелую антикварную дверь, но несколько сухих листьев успело проскользнуть за порог.
— Пройдем в кабинет, — предложил он. — Кофе, сок?
— Кофе, пожалуйста, — сказал Гурни.
Они снова сели в кресла перед камином. На столике между ними лежал большой желтый конверт. Меллери указал на него со словами:
— Копии всех записок и запись звонка, приготовил для тебя.
Гурни взял конверт и положил его к себе на колени.
Меллери нетерпеливо смотрел на него.
— Тебе надо обратиться в полицию, — сказал Гурни.
— Мы это уже проходили.
— Значит, надо пройти еще раз.
Меллери закрыл глаза и потер виски, как будто у него болела голова. Когда он вновь открыл глаза, было видно, что он на что-то решился.
— Приходи сегодня утром на мою лекцию. Тогда тебе все станет понятно. — Он говорил быстро, словно чтобы опередить возражения. — То, что здесь происходит, очень хрупко. Мы объясняем нашим гостям про сознание, про умиротворение, про ясность ума. Их доверие — это самое главное. Мы же сталкиваем их с чем-то, что способно изменить их жизни. Но это как след от самолета в небе. Когда ясно и безветренно — читается. Но хоть один порыв ветра — и все смазывается. Понимаешь, о чем я?
— Не уверен.
— Просто приходи на лекцию, — умоляюще повторил Меллери.
Ровно в десять утра Гурни вошел следом за ним в большое помещение на первом этаже главного особняка. Оно напоминало гостиную дорогого загородного отеля. Дюжина кресел и несколько диванов полукругом расположились перед огромным камином. Гостей было человек двадцать, и большинство уже сидело, но кое-кто стоял у столика с серебряным кофейником и вазой с круассанами.
Меллери спокойно вышел к камину и встал лицом к зрителям. Те, кто стоял у столика, поспешили занять свои места, и все замолчали. Меллери жестом пригласил Гурни занять кресло у камина.
— Это Дэвид, — сказал Меллери, улыбнувшись Гурни. — Он хочет побольше узнать про то, чем мы с вами занимаемся, поэтому я пригласил его присутствовать на нашем утреннем собрании.
Несколько человек высказали что-то ободряющее, и все заулыбались, как показалось Гурни, довольно искренне. Он столкнулся взглядом с женщиной, которая обругала его накануне. Она выглядела застенчивой и даже слегка покраснела.
— Роли, оказывающие важнейшее влияние на нашу жизнь, — Меллери заговорил без вступления, — это те роли, которых мы обычно не осознаем. Точно так же мы менее всего отдаем себе отчет в тех потребностях, которые в первую очередь движут нами. Чтобы стать счастливыми и свободными, нам надо понять, какие роли мы играем, и выявить наши истинные потребности.
Он говорил спокойно и прямолинейно, и публика охотно его слушала.
— Первым препятствием на этом пути будет наша уверенность, что мы уже все про себя понимаем, что нам известны мотивы собственных действий, что мы знаем, почему мы испытываем те или иные чувства по отношению к себе и окружающим людям. Для того чтобы продвинуться на нашем пути, необходимо подойти к этому по-новому. Чтобы узнать правду о себе, я должен перестать настаивать на том, что я ее уже знаю. Я никогда не сдвину с дороги камень, если не пойму, чем он на самом деле является.
Гурни подумал, что эта последняя метафора звучит особенно сомнительно и нагоняет мистического тумана, но тут Меллери резко повысил голос.
— Знаете, что это за камень? Это наше устоявшееся представление о себе. Тот, кем вы себя считаете, удерживает того, кем вы на самом деле являетесь, в темнице, вдали от света, пищи и близких. Тот, кем вы себя считаете, пытается убить того, кто вы есть на самом деле, покуда вы оба живы.
Меллери сделал паузу, как бы приходя в себя после нахлынувших чувств. Он посмотрел на своих зрителей. Те слушали его, едва дыша. Когда он снова заговорил, его голос стал тише, но оставался взволнованным.
— Тот, кем я себя считаю, боится того, кем я являюсь. Боится того, что другие могут про него подумать. Что бы они сделали со мной, если бы узнали, кто я такой в действительности? Лучше перестраховаться!
Лучше спрятать настоящего человека, заморить его голодом, похоронить его!
Он снова сделал паузу, умеряя пыл.
— С чего же все начинается? В какой момент мы раздваиваемся на себя мнимого, занимающего наш ум, и себя настоящего, запертого в темнице, умирающего? Я считаю, что это случается достаточно рано. В моем случае близнецы обосновались во мне прочно к девяти годам. Сейчас я расскажу вам историю. Заранее извиняюсь перед теми, кто ее уже слышал.
Гурни оглядел гостей, несколько человек понимающе улыбались. Казалось, перспектива услышать какую-то из историй Меллери во второй или в третий раз их только воодушевляла, как ребенка воодушевляет обещание пересказать любимую сказку.
— Однажды я собирался в школу, и моя мама дала мне двадцать долларов, чтобы я по дороге домой купил молока и хлеба. Когда я вышел из школы в три часа, я остановился в кафетерии возле школы, чтобы купить себе колы перед походом в магазин. После уроков там болталось много учеников. Я положил на прилавок двадцатидолларовую купюру, чтобы расплатиться за колу, но не успел продавец ее взять, как кто-то из учеников подошел и увидел ее. «Слышь, Меллери, — сказал он. — Откуда у тебя двадцать баксов?» Это был самый отъявленный забияка в нашем классе. Мне было девять, ему одиннадцать — он дважды оставался на второй год, и он был настоящим хулиганом. Мне не то что дружить, даже разговаривать с ним не полагалось. Он часто ввязывался в драки, иногда залезал в чужие дома и что-нибудь крал. Когда он спросил, откуда у меня деньги, я собирался ответить, что мне их дала мама, чтобы купить молоко и хлеб, но я боялся, что он начнет меня обзывать маменькиным сынком, а хотелось сказать что-нибудь такое, чтобы он впечатлился. И я сказал, что украл их. Он посмотрел на меня с любопытством, и мне это понравилось. Тогда он спросил, у кого я их украл, и я сказал первое, что мне пришло на ум, — у мамы. Он кивнул и отстал от меня. Я испытал некоторое облегчение, хотя в то же время мне было как-то не по себе. Наутро я уже забыл об этом случае. Но неделю спустя он подошел ко мне в школьном дворе и спросил: «Слышь, Меллери, ну что, сколько еще денег у матери украл?» Я ответил, что нисколько. А он спросил: «А чего не стыришь еще двадцатку?» Я не знал, что ответить, просто молча уставился на него. А он нехорошо так улыбнулся и сказал: «Стыришь у нее еще двадцатку и отдашь мне, иначе я расскажу про двадцатку, которую ты украл на той неделе». Я почувствовал, как земля уходит у меня из-под ног.
— Господи, — воскликнула женщина с лошадиным лицом, сидевшая в бордовом кресле у дальнего края камина. По комнате пронесся сочувственный гул.
— Каков засранец, — проворчал полный мужчина с мрачным взглядом.
— У меня началась паника. Я представил себе, как он идет к моей матери и рассказывает, что я украл у нее двадцать долларов. То, что эта ситуация крайне маловероятна — чтобы этот бандюган вообще заговорил с моей мамой, — мне тогда не пришло на ум. Я был охвачен страхом, что он ей расскажет, а она ему поверит. Я даже не рассматривал вариант, что ей надо рассказать правду. И в этом состоянии паники я принял худшее из возможных решений. Я тем же вечером вытащил из кошелька матери двадцатку и отдал ему на следующий день. Разумеется, через неделю он потребовал повторения. И еще через неделю. И так далее, шесть недель, пока отец не поймал меня с поличным, когда я задвигал ящик маминой конторки, сжимая в руке двадцать долларов. Я рассказал родителям всю постыдную историю как есть, от начала до конца. Все стало еще хуже. Они позвонили нашему пастору, монсеньору Реардону, и повели меня к нему, чтобы я пересказал историю ему. На следующий вечер монсеньор снова позвал нас, и снова, уже в компании мальчишки-вымогателя и его родителей, мне пришлось пересказать всю историю. Но даже этим дело не закончилось. Родители на год лишили меня карманных денег, чтобы возместить украденное. Они стали по-другому ко мне относиться. Вымогатель придумал такую версию истории, в которой он получался эдаким героическим робингудом, а я — крысятником-стукачом. И время от времени он бросал на меня такой хитрый, злобный взгляд, намекавший, что при любом удобном случае он сбросит меня с крыши.