Чтоб кровь, как роза красная,
Цвела в саду моем.
Явился не напрасно я —
Предстанешь пред судом.
Набросав текст в блокноте, лежавшем у телефона, Гурни аккуратно все перечитал, чтобы попытаться представить себе автора — загадочного персонажа, одержимого местью и страстью к стихотворной форме.
Меллери не выдержал:
— Что ты думаешь?
— Я думаю, что, возможно, тебе пора позвонить в полицию.
— Я не хочу. — Он снова заволновался. — Я тебе уже объяснял…
— Знаю. Но это лучший совет, какой я могу тебе дать.
— Я все понимаю. Но неужели нет каких-то еще вариантов?..
— Лучший вариант, если у тебя хватит на него денег, это нанять круглосуточных телохранителей.
— То есть ходить повсюду в компании двух амбалов? И как я это объясню своим гостям?
— Не обязательно, чтобы это были амбалы.
— Послушай, дело в том, что я не обманываю своих гостей. Если кто-нибудь спросит, кто это ходит за мной, мне придется признаться, что это телохранители, а это неминуемо приведет к новым вопросам. Это будет отравлять атмосферу, которую я пытаюсь здесь создать. Неужели ты больше ничего не можешь предложить?
— Смотря какого эффекта ты хочешь добиться.
Меллери горько усмехнулся:
— Может быть, ты сумеешь узнать, кто ко мне прицепился и чего он от меня хочет, а затем не дать ему этого добиться? Как думаешь?
Гурни собирался ответить, что не может дать однозначного ответа, но Меллери продолжил:
— Дэйв, ради бога, я перепуган до полусмерти. Я понятия не имею, что происходит. Умнее тебя я никого не знаю и тем более не знаю никого, кто не ухудшил бы ситуацию, узнав о ней.
В этот момент по кухне прошла Мадлен с вязанием в руках. Она подняла со столешницы соломенную шляпу и журнал «Твой сад» и вышла сквозь французские двери, улыбнувшись синему небу.
— Насколько я смогу тебе помочь, зависит от того, насколько ты сможешь помочь мне, — сказал Гурни.
— Что я должен сделать?
— Мы об этом уже говорили.
— О чем? Ах да, списки…
— Когда что-нибудь напишешь, перезвони мне, и мы продолжим.
— Дэйв…
— Да?
— Спасибо тебе.
— Я пока ничего не сделал.
— Ты дал мне надежду. Да, кстати, я очень осторожно открыл сегодняшний конверт. Как по телевизору показывают — чтобы сохранить отпечатки пальцев, если они там есть. Я надел резиновые перчатки, взял пинцет и переложил письмо в полиэтиленовый пакет.
Гурни сам был не рад, что согласился помочь Марку Меллери. Загадка этой истории, без сомнения, притягивала его; ему хотелось ее разгадать. Тогда отчего же он чувствовал себя так паршиво?
Он подумал, что надо бы сходить в амбар и достать стремянку, чтобы собрать яблоки, но тут же вспомнил, что надо готовить следующий проект для Сони Рейнольдс — хотя бы открыть в программе портрет печально известного Питера Пиггерта. Он предвкушал, как ему удастся запечатлеть внутренний мир этого бойскаута, убившего своего отца, а пятнадцать лет спустя и мать, причем совершившего эти убийства на сексуальной почве, еще более отталкивающей, чем сами убийства.
Гурни поднялся в комнату, в которой работал над фотографиями преступников. Раньше здесь была кладовая, теперь переоборудованная под кабинет с окном. Он посмотрел на открывшийся ему пасторальный вид. Кленовая роща обрамляла уходящие вдаль голубоватые холмы. Он снова вспомнил о яблоках и вернулся на кухню.
Он стоял и пытался собраться с мыслями, когда Мадлен вернулась с вязанием.
— Ну что, какой следующий шаг по делу Меллери? — спросила она.
— Я еще не решил.
— Как же так?
— Ну… ты же не хочешь, чтобы я впутывался в это дело, верно?
— Проблема не в этом, — сказала она с уверенностью, которая всегда его поражала.
— Ты права, — кивнул он. — Проблема в том, что в уравнении слишком много неизвестных.
Она понимающе кивнула. Он продолжил:
— Я больше не расследую убийства, а он не является в полном смысле жертвой. Непонятно, каковы наши роли относительно друг друга.
— Приятели по колледжу?
— Черта с два. Он вспоминает какую-то дружбу, которой между нами никогда не было. Кроме того, ему сейчас нужен не приятель, а спаситель.
— Он думает, это ты и есть.
— Тогда он ошибается.
— Ты уверен?
Он вздохнул:
— Ты хочешь, чтобы я занимался этим делом или нет?
— Ты им уже занимаешься. Возможно, ты еще не разобрался толком, что к чему, и ты больше не полицейский, а он не жертва преступления. Но имеет место загадка, которую рано или поздно ты начнешь разгадывать. Потому что так оно всегда и происходит, разве нет?
— Это что, обвинение? Ты сама вышла за детектива. Я не выдавал себя за кого-то другого.
— Я надеялась, что есть разница между детективом и бывшим детективом.
— Я уже год как в отставке. Разве хоть что-то из того, что я делаю, связано с моей бывшей работой?
Она покачала головой, как бы имея в виду, что ответ слишком очевиден.
— Что из того, что ты делаешь, не связано с твоей бывшей работой?
— Не понимаю, о чем ты.
— Что, все подряд создают портреты убийц?
— Это просто тема, в которой я разбираюсь. Ты бы предпочла, чтобы я ромашки рисовал?
— Ромашки уж точно лучше, чем маньяки и извращенцы.
— Ты сама меня в это дело втянула.
— Ага, то есть это я виновата, что ты проводишь каждое божественное осеннее утро, уставившись в глаза серийных убийц?
Заколка у нее в волосах немного сбилась, и несколько темных прядей спадало ей на глаза, но она как будто этого не замечала. У нее редко бывал такой незащищенный, растрепанный вид; в этом было что-то трогательное.
Он вздохнул:
— О чем мы сейчас спорим?
— Вот ты мне и скажи. Ты же у нас детектив.
Он посмотрел на нее снова, и желание продолжать спор отступило.
— Хочу тебе кое-что показать, — сказал он. — Сейчас вернусь.
Он вышел из комнаты и вернулся минуту спустя с записанным на слух стишком, который Меллери зачитал ему по телефону.
— Что скажешь?
Она так быстро скользнула взглядом по бумаге, что если ее не знать, можно было подумать: она вовсе ничего не прочла.