— Ну да, конечно-конечно. Гимнастика для глаз, рекомендовано ведущими окулистами. Хочешь «беллини»?
— Фуу! — выдыхает он, плюхаясь на стул напротив. — Хочу, спасибо.
— Шеф, — зову я, — повторить!
— Рад тебя видеть, старик, — говорит Станислас.
— И я тебя, цыпочка, только обойдемся без излияний, а то у меня потечет грим, и люди того гляди подумают, что мы любовники.
— Ну, — спрашивает Станислас, — когда прилетел?
— Вчера вечером. Скажи, у меня глюки или тут в ресторане ни одной кинозвезды?
— Ни единой, успокойся, у тебя не глюки.
— И даже Роберт Де Ниро не примостился где-нибудь в углу? Или Гвинет? Брет Истон Эллис? И никто из сериала «Друзья»? Джеки Чан? Фифти Сент?
— Нет, почему же, вон там сидит Эмма Бантон, — сказал он.
— Кто такая Эмма Бантон?
— Одна из бывших «Спайс герлз».
— Не узнаю Нью-Йорк, — вздыхаю я.
— А когда ты приезжал последний раз?
— Три недели назад, — опять вздыхаю я.
— Кончай вздыхать.
— Прошу прощения.
— Ну и что это за слияние с Texaco? — спрашивает Станислас.
— Какое слияние?
— Твое слияние с Texaco.
— Кто уже такой этот Texaco?
— Дерек, ты что, издеваешься, в конце-то концов?
Он трясет передо мной «Уолл-стрит джорнал», перевернув ее как положено, и я ошалело гляжу на первую страницу, там действительно про мое слияние с Texaco, и первое, что мне приходит в голову, это что правление конечно же пытается взять под контроль мою компанию, и я шлю Оскару смску об увольнении следующего содержания: «Я сливаюсь, я сливаюсь, а мне ничего не говорят. Ты уволен», — а потом извиняюсь перед Станисласом за эту помеху нашему обеду, ведь тяжкое бремя обязанностей вынуждает меня постоянно пребывать в состоянии боевой готовности.
— Очень мне нравится эта музыка, — отвечает он, меняя тему, что меня несколько бесит, — это что?
— Просто старый сборник Café del mаr двухлетней давности. А конкретно эта песня… Талвин Сингх, «Traveller».
— Не устаю поражаться твоему, э-э… параллельному образованию.
— Спасибо.
— Так что, — спрашивает Станислас, — ты так и не работаешь?
— О, — теперь я меняю тему, — ты видел, ты видел, вон там Курт Кобейн, растянулся на пледе и просит милостыню, у него после смерти ни единой морщинки не прибавилось!
— Вы выбрали? — спрашивает официант.
— Да, — отвечает Станислас, — антипасти, будешь тоже антипасти? Да? Тогда антипасти на двоих, и еще пенне арабьята, не вермишель а-ля натюрель, а пенне арабьята, пенне арабьята, да-да. Мне, пожалуйста, пенне арабьята.
— Ты нервничаешь? — спрашиваю я.
— Нет.
— Странное у вас меню, — говорю я.
— Простите?
— Оно… нормальное. И кориандра нигде не вижу, и названия блюд умещаются в одну строчку. По-моему, это странно, вы не находите?
— Вы же сказали, что оно нормальное?
— То, что вчера было нормой, сегодня уже девиация, а что будет завтра, никому не ведомо.
— …?
— Следуйте моде, — добавляю я, но, похоже, высказываюсь не слишком ясно.
— Вы не слишком ясно высказываетесь. Что будете заказывать?
— Мне, пожалуйста, пармезану, большой кусок.
Официант записывает и уходит.
— Может, перестанешь на минутку говорить глупости, Дерек?
— Знаешь, цыпочка, говорить глупости в этом мире, где все мыслят глубоко и серьезно, — единственный способ доказать, что у тебя свободный и независимый образ мыслей.
— Это Борис Виан, — добавляю я.
Станислас не реагирует. Он предпочитает сменить тему.
— Знаешь, — говорит он, — а я теперь играю на рояле, вроде тебя.
— Да ну?
— Взял несколько уроков, вроде ничего получается.
— И что играешь сейчас?
— «Берлин» Лу Рида.
— Гм, только не говори, что ты поешь?
— Пою.
— А, — говорю я.
Пауза.
— А в остальном как, — говорю я, — с кем-то трахаешься?
— Более или менее.
— И с какой регулярностью? — спрашиваю, прищурившись.
— Скажем так, еженедельно.
— Что? — восклицаю я в непритворном изумлении.
— Что? — восклицает он в непритворном возмущении.
— Ничего, — отвечаю я, — выглядит легкомысленно. — И мы переглядываемся с Куртом, там, на улице, и похоже, Курт со мной согласен.
— А ты все с полячками-малолетками? — замечает он в свой черед.
— Нет. С этим покончено, — говорю я, напыжившись, — последние полгода я трахаюсь с одной и той же, с регулярностью, скажем так, ежедневно.
— Я так полагаю, это значит, что у тебя все серьезно.
— Абсолютно.
— Это девушка или парень?
— Девушка, конечно, — говорю я в непритворном шоке.
— Все такой же гетеросексуал, а?
— Да, и всегда им был. Кроме одного раза, в университете, и это была ошибка.
— Хочешь сказать, что раскаивался?
— Нет. Он был югослав. Длинноволосый. Едва шестнадцать исполнилось. Я тогда выпил. И принял его за твою сестру… а на самом деле он был твой брат и в конечном счете больше похож на Эдриана Броуди, чем на твою сестру.
Тихий ангел.
— Знаешь, — говорю, — мы с ним еще общаемся.
Снова тишина.
— Тишина позволяет убедиться в досадной немоте моего сотового телефона.
— Что означает?
Я откашливаюсь.
— Что у меня нет друзей.
Он откашливается.
— О, кроме тебя, цыпочка, конечно и несмотря ни на что, — добавляю я, — ты мой единственный друг.
— Гм, — говорит он, — конечно и несмотря ни на что.
— Знаешь, — говорю я, — ты единственный в этом году поздравил меня с днем рождения, кроме моего миланского продавца из «Дольче» и пилота моего самолета.
Снова молчание.
— Твоя подружка, она в каком духе, из семейки вырожденцев и дегенератов, где-то между шестидесятой и сто двадцатой позицией в рейтинге самых богатых семейств Франции, клептоманка, нимфоманка, психопатка и с полным собранием сочинений Уильяма Берроуза на тумбочке у кровати?