Я лежу на больничной койке напротив тебя и щелкаю пультом дистанционного управления. Телевизор висит на стене. Звук я прикрутил, чтобы не разбудить тебя, но ты, наверное, и так не проснешься. Ты так перепугалась, когда я вошел… До сих пор помню твой скривившийся рот, открытый в безмолвном крике. Наверное, все дело в том, как я тогда выглядел. Сам понимаю, сейчас я не красавец. Мама сказала, что ты произнесла мое имя, когда нашла их на опушке; сначала я обрадовался, а потом задумался. Калли, почему ты назвала мое имя? Почему не сказала, например, «отец»? Ведь это он во всем виноват! Надеюсь, ты не думаешь, будто я обидел Петру, там, наверху, все так смешалось. Ты крепко спишь. Интересно, о чем ты тогда думала, Калли? Почему произнесла мое имя?
Знаешь, когда ты родилась, мне было и грустно, и радостно одновременно. Мне было пять лет; ужасно не хотелось делить маму с кем-то еще. А потом я впервые увидел тебя… Ты была такая крошечная! Пальчики у тебя на ногах были как маленькие конфетки. И я вдруг понял, что мама теперь не только моя. Ты плохо спала по ночам, все время просыпалась и громко плакала. Бывало, мама часами укачивала тебя, носила на руках, гладила по спинке и шептала в крошечное ушко: «Тише, Калли, тише». Но ты никак не могла угомониться. Мама, еле живая от усталости, бродила по комнате; под глазами у нее залегли тени, растрепанные волосы стояли дыбом. Несмотря на то что с тобой было столько хлопот, что ты плохо спала и привередничала с едой, несмотря на то что от тебя часто плохо пахло, мама никогда не теряла терпения, не срывалась на тебя. Она говорила:
— Бен, Калли у нас лихая девчушка. За ней глаз да глаз. Старший братик, тебе придется приглядывать за нашим маленьким ураганом!
И я приглядывал — правда, не всегда.
Успокоить тебя удавалось только отцу. Бывало, он возвращался домой с Аляски… Открывалась дверь черного хода, он швырял свой зеленый плащ на пол, и я думал: наконец-то Калли заткнется. Отец брал тебя на руки и ласково приказывал: «А ну, перестань вопить, малышка Калли!» — и ты переставала. Причем сразу же. Твое красное сморщенное личико тут же разглаживалось, и ты смотрела на папу огромными глазами, как будто удивлялась: «Кто это такой?» Потом ты утыкалась крохотным носишком ему в грудь, хватала крошечной ручкой его большой, похожий на сардельку палец и сладко засыпала.
Теперь я понимаю: наверное, отец, как и ты, любит находиться в центре внимания. А для двух центров внимания в нашем доме тесновато. Когда папа приезжал домой, ты как-то понимала: настало время отдохнуть и отойти в тень. Думаю, маме было неприятно, что ты прекращала капризничать только при отце, а не при ней. Ведь это она меняла тебе памперсы и кормила всякими смесями из баночек. И именно она не находила себе места от беспокойства, когда тебе было два месяца и у тебя поднялась высокая температура — под сорок. Был канун Рождества — на улице мороз, а ветер такой, что стены дрожали. Но мама все равно наполнила ванну холодной водой, разделась, раздела тебя, и вы вместе сели в ледяную воду. Губы у вас обеих посинели, руки покрылись гусиной кожей, но мама все равно сидела в ванне и крепко держала тебя. Вы обе так дрожали, что по поверхности воды пошла рябь. Мама сидела в ванне и укачивала тебя, пока у тебя не упала температура и ты не заплакала, как обычно — мне показалось, что стены сейчас рухнут от твоего крика.
Я не мог уснуть. Как тут заснешь при таких воплях? Поэтому я приготовил маме шоколадное молоко и нашел ее любимые носки, в полоску всех цветов радуги, с отдельными пальчиками. Я перелез через загородку твоей кроватки, взял твое любимое желтое одеяло и глупую обезьянку, которую сшила тебе мама, и отнес их в мамину кровать. Мама уложила тебя рядом с собой и еще долго не спала. Она сидела и наблюдала за тобой, слушала, как ты дышишь, время от времени трогала пальцем кончик твоего носа, чтобы убедиться, что оттуда вырывается струйка теплого воздуха. Интересно, а со мной она бы тоже так возилась? Да, наверное… Хотя мне уже двенадцать лет, приятно представлять, как мама входит в мою комнату и долго стоит на пороге, слушая, как я дышу.
В общем, по-моему, маме было неприятно, что только папа в состоянии тебя успокоить. Конечно, ты это не нарочно. Когда отец дома, он как будто заполняет собой все пространство и давит на всех так, что трудно дышать — а говорить или плакать вовсе невозможно. И все-таки странно… Раньше только отцу удавалось тебя утихомирить, а сейчас именно он заставил тебя заговорить.
Я бегу по коридору к лифтам. Роуз Кэллахан любезно позволила мне взять ее машину. Не знаю, как ее отблагодарить. Когда все закончится, я обязательно что-нибудь придумаю. Я сжимаю в руке ключи от ее машины и жду, когда откроются двери лифта. Мы с Беном так до сих пор и не поговорили. Я не спросила, кто так страшно его избил. Наверное, все-таки я — никудышная мать. Любая нормальная женщина на моем месте тут же воскликнула бы: «Кто тебя так?» А я боюсь. Боюсь услышать, что родной отец до полусмерти избил сына — а может, сделал и еще что-то, гораздо страшнее. Гриф сегодня причинил всем много горя… Когда я начинаю думать о нем, меня мутит. А может, он ни в чем не виноват, ведь никто пока не назвал его преступником или подозреваемым. Может, он вообще ни при чем. Сейчас я приеду домой, возьму чистую одежду и любимые игрушки моих детей. Приезжает лифт; я вхожу в кабину, нажимаю кнопку первого этажа, прислоняюсь к стене, закрываю глаза и стараюсь ни о чем не думать. Дверцы снова разъезжаются, я выхожу и вижу такое, что мне хочется тут же сбежать и спрятаться.
На первом этаже полным-полно полицейских. Неподалеку от лифта стоит агент Фитцджералд; он разговаривает с двумя незнакомцами. В центральном вестибюле, у лестницы, толпятся репортеры. Луис о чем-то оживленно беседует с Логаном Роупером, школьным приятелем Грифа. Вдруг открываются двери, и в больницу входит Кристина, жена Луиса. Только ее здесь не хватало для полного счастья! Лицо у нее решительное и совсем не радостное. Где запасной выход? Я оглядываюсь, мне хочется незаметно уйти, но уже поздно. Кристина замечает меня, бросает на меня испепеляющий взгляд и подходит к мужу.
— Кристина? — Луис смотрит куда-то за спину жене. — Где Тэннер?
— В машине, Лорас, — сухо отвечает Кристина. Она единственная, кто называет Луиса по имени. — Он спит.
— Ты оставила его одного в машине? — недоверчиво переспрашивает Луис. — Кристина, на свободе разгуливает опасный маньяк, а ты оставила ребенка без присмотра в машине!
— Ты… — она тычет в мужа пальцем, — больше не имеешь права мне указывать, как поступать с моим сыном! Для тебя ее дети важнее Тэннера!
— О чем ты, черт побери? — Луис хватает жену под руку и отводит в сторону.
Я пользуюсь случаем, выбегаю на стоянку, отыскиваю красную «хонду-сивик», машину Роуз. Распахиваю дверцу, сажусь. И тут ко мне подходят агент Фитцджералд и те двое незнакомцев, с которыми он только что разговаривал.
— Миссис Кларк, — говорит агент Фитцджералд, — рад слышать, что ваши дети нашлись и что они целы и невредимы.
— Да, я тоже рада, — сухо отвечаю я. Надо скорее уезжать, пока Кристина не затеяла скандал.