— Ах, это…
— «Ах, это»? Ну же! — Она падает на кровать рядом с ним. — Ты не собирался мне говорить? Это же здорово!
— Ты в самом деле так думаешь?
— Давай поедем. Мы свое уже отработали.
— Женева? Это же бумажная работа.
— Это повышение. Возглавишь антималярийную кампанию на Ближнем Востоке и в Северной Африке.
— Я врач и должен лечить больных.
— Это же не навсегда. К тому же тебе не повредит немного сбавить темп.
— Женева — это не смена темпа. Это смена профессии.
— Ты просто научишься видеть свою работу с другой стороны, вот и все. Подумай об этом. И еще, ты классно смотришься в костюме. Я бы даже рискнула сказать — сногсшибательно.
— Ага, это точно про меня. Эдак ты заставишь меня вступить в загородный клуб и играть в гольф.
— А врачи разве не любят гольф?
Джонатан серьезно смотрит на нее. Он понимает, что этот разговор неспроста…
Эмма опирается на локти.
— Есть еще одна причина.
— Какая?
— Я хочу уехать. Ужасно устала от всего этого. Я хочу обедать в ресторанах на белых скатертях. Хочу пить вино из чистых бокалов. Хочу носить платья и красить губы. Неужели это так дико звучит?
— Ты — и платья? Это невозможно. — Джонатан сбрасывает простыню и встает с постели. Он не хочет продолжать этот разговор. Ни сейчас, ни в другое время. — Прости, я не занимаюсь административной работой.
— Ну, пожалуйста, — уговаривает его Эмма. — Подумай.
Он оборачивается и смотрит на жену, лежащую в ворохе смятого постельного белья. От ветра и солнца кожа ее лица огрубела, огненные волосы из шелковистых, ухоженных превратились сначала в вечно спутанные, а теперь и вовсе какие-то безжизненные. Порез на подбородке слишком долго не заживает.
Подумай…
В Женеве у них будет много вот таких дней. Будет время для отдыха. И время не только для того, чтобы заводить разговоры о семье, но и что-то делать. Ну и, конечно, горы. Шамони — два часа езды на север. Бернер-Оберланд — два часа на восток, а Доломиты — на юг.
— Может быть, — говорит он, отдергивая штору и вглядываясь в гнетущий пустынный пейзаж. — Но ничего не обещаю.
Народ собирается у мечети на утреннюю молитву. Мужчины приветствуют друг друга на арабский манер — поцелуем в обе щеки.
— Ты встаешь? — спрашивает он. — Хочешь, принесу тебе завтрак?
И тут он видит машину, там, где ее совсем не должно быть: белый седан бешено несется по пустыне, вздымая тучи песка. За ветровым стеклом маячат два силуэта.
— Уходите, — кричит он в толпу, но его голос звучит, как шепот. — Уходите с дороги! Быстро!
Он беспомощно смотрит, как автомобиль, разметывая тела, врезается в толпу. Крики. Выстрелы. Машина врезается в стену мечети, на крышу сыплются кирпичи и штукатурка. Мгновение тишины. Он считает…
Вспышка.
Такая яркая, что глазам становится безумно больно.
Через четверть секунды доходит звук. Громовой удар обрушивается на барабанные перепонки так, что Джонатан вздрагивает. Три взрыва один за другим.
Джонатан бросается на кровать, прикрывая Эмму своим телом, ударная волна разбивает окна, в комнату врывается туча известковой пыли с осколками.
— Заминированная машина, — говорит он, когда шум стихает. — Врезалась в мечеть.
Он поднимается и вытряхивает из волос пыль и мусор. Эмма тоже встает с кровати и осторожно, чтобы не наступить на осколки, добирается до шкафа — за одеждой. Джонатан ищет походную аптечку, но она уже в руках у Эммы: она набирает с собой побольше марли, бинтов и антисептических салфеток. Он подходит к ней и называет необходимые препараты. Полторы минуты — и его полевая сумка собрана.
В небо взвиваются черные клубы дыма. Мечети нет. Взрыв стер ее с лица земли. Остался только фундамент, разрушенные стены напоминают сломанный зуб.
Джонатан медленно приближается к остаткам автомобиля и останавливается перед парой дымящихся ботинок. Рядом лежит устремленная в небо рука, ее пальцы сжимают Коран. Где-то еще лежит верхняя половина человеческого туловища. Все вокруг обуглилось и залито кровью. Уцелевшие начинают, шатаясь, подниматься на ноги. Со всех сторон к ним бегут люди, откликаясь прежде всего на жалобные крики раненых. Повсюду стоит запах горящего масла и сгоревших человеческих тел.
— Сюда, — говорит Эмма.
Ее голос совсем не дрожит. Она стоит рядом с молодым человеком, лежащим на спине. Его лицо — сплошное кровавое месиво, грудь разодрана и обожжена, но взгляд Джонатана прикован к ноге раненого: из разодранной брючины торчит осколок кости — сложный перелом бедра.
— Не шевелись, — говорит Джонатан парню по-арабски. — Лежи спокойно. — А затем Эмме: — Я наложу шину. Его нельзя поворачивать, иначе кость заденет бедренную артерию.
Эмма хватает молодого человека за плечи и изо всех сил держит его, пока Джонатан накладывает шину.
Джонатан поднимает голову и насчитывает еще дюжину тех, кому необходима срочная помощь. От его решения, кому оказать ее первому, зависит, кто выживет, а кто умрет.
— Хорошо, — говорит он, переводя взгляд на Эмму.
— Что «хорошо»?
— Я согласен на Женеву. Мы едем.
— Правда?
— Белые скатерти сейчас почему-то кажутся мне особенно заманчивыми.
По серпантину Джонатан ехал к городу Бриг. Было около десяти вечера. Температура воздуха — минус три градуса по Цельсию, или двадцать восемь по Фаренгейту. Вписавшись в очередной крутой поворот, он почувствовал, как заносит задние колеса. Дорога начинала покрываться льдом.
Несмотря на плохую погоду, он ехал довольно быстро. Как и предполагалось, на альпийских дорогах почти не было машин — навстречу попалось всего шесть. И ни одной полицейской. Несколько раз он замечал фары позади себя, но водитель либо сворачивал с дороги, либо просто отставал. Навигационная система отметила еще один рубеж — до пункта назначения осталось тридцать восемь километров. По правую руку он увидел дорожный знак с названием «Лотшберг» и условным обозначением — автомобиль на железнодорожной платформе.
Это Эмма устроила ему повышение. Не она сама, конечно, а те, на кого она работала. Ее «верхи». Это шито белыми нитками. У них свой человек во Всемирной организации здравоохранения.
Но кто? Кто-то из сотрудников? Один из региональных вице-президентов? Сам генеральный? Вице-президентами были чилиец, японец, зимбабвиец, двое британцев и швед.
Разве прояснилось бы что-нибудь, если бы среди них оказался американец? Разве проще было бы сказать, кому Эмма присягнула на верность? Присутствие Америки в этой комбинации только усложнило бы дело. Эмма открыто критиковала «величайшую демократию в мире». Она не верила в политику «строительства наций», в «сферы влияния», в доктрины, как бы они ни назывались, и в «реальную политику». Но главное — она не верила, что нужно лезть туда, куда тебя никто не звал.