Несмотря на леденящий страх, что его могут схватить, он сумел сохранить ясное сознание и сфокусировать его на том, что́ ему более всего было нужно. Где спрятаться? Куда податься? Как уйти от погони? У него имелись паспорт и авиабилет. При желании он мог сразу направиться в аэропорт и сесть на самолет, вылетающий в Дубай. Но что потом? Кто его станет там ждать? Жорж попытался представить себе возможные действия полиции, шаг за шагом. Хорошенькая докторша и американский коп видели его достаточно близко. Можно было не сомневаться в том, что достаточно точное описание его внешности уже передается в жандармерию. Верно, уже отдан приказ искать человека ростом примерно метр восемьдесят — метр девяносто, со средиземноморской внешностью, смертельно напуганного.
Никто не станет сомневаться, что целью нападения был Чапел. Покушение на жизнь американца после вчерашнего взрыва бомбы должно было сделать поиски предполагаемого убийцы делом первостепенной важности. Даже притом, что полицейские наверняка чешут в затылках, удивляясь, зачем это он устроил такую заваруху и что могло ему помешать убить докторшу.
Однако его беспокоила не столько полиция, сколько мысль об отце. Тот имел слишком большие связи в верхах и слишком много друзей в низах общества. Город с населением четыре миллиона тем не менее представлялся ему небезопасным местом. Отец ему этого не простит. И не успокоится, пока его не найдет. Жорж Габриэль совершил наистрашнейший грех. Он подвел отца. Подвел семью. Худшего предательства нельзя себе представить.
Влекомый толпой туристов, Жорж постепенно добрался до Лувра. В музее он прошел по длинному темному туннелю в корпус Ришелье и поднялся по мраморной лестнице, миновав Венеру Милосскую и Нику Самофракийскую. Неспешно прогуливаясь по залам, он чувствовал себя в безопасности. Здесь, под охраной Рембрандта и Рубенса, Вермеера и Ван Дейка, он чувствовал себя в безопасности. Его особой любовью всегда пользовались художники эпохи романтизма, и спустя полчаса он уже прирос к полу перед гигантским полотном Делакруа «Вход крестоносцев в Константинополь». В центре полотна изображена группа всадников в шлемах и развевающихся одеяниях, их стяги полощет ветер. Крестоносцы только что взяли штурмом городские стены, но битва, изображенная на заднем плане, еще в разгаре. Жители города, мужчины и женщины, лежали распростертыми на земле и молили о пощаде. Один из пленных со стянутыми ремнем руками привязан к седлу главного из воинов. Что произойдет в следующий момент? Убьют ли крестоносцы всех уцелевших, в том числе женщин? Или освободят их? Эта недосказанность всегда распаляла его воображение.
Однако сегодня перед Жоржем стоял более насущный вопрос. Более личный. К какому стану принадлежит он сам? К торжествующим победу и (как он был уверен) великодушным крестоносцам, лица которых говорят о разуме, благородстве и силе? Или к побежденным, чьи длинные бороды и тусклые глаза словно кричат о страхе, доктринерстве и фанатизме?
Ответ пришел к нему сразу. Для этого не потребовалось ни самоанализа, ни мучительных раздумий, кому присягнуть на верность. По крови он, может, и был арабом. Но по натуре, по характеру, по разуму, он был человеком Запада. Он не хотел отвергнуть ислам. В глубине души он был ему предан. Он верил в Пророка. Он принимал его учение сердцем. Но не головой. Тут-то и была неувязка. Взгляд исламистов на женщину как низшее существо, их невыносимая лицемерная болтовня о том, что ей следует оказывать высшее уважение, заключая в домашнее рабство, возмущали его до глубины души. Равно как и устаревшие идеи о наказании, отмщении и «правильном» образовании. Мир двигался вперед, но ислам прочно укоренится в прошлом.
Это было три часа назад.
Когда знакомый красный «мерседес» обогнул угол и, проехав по улице еще метров пятьдесят, остановился, Габриэль вернул журнал на место. Дверца открылась. Вспышка белокурых волос и синее джинсовое пятно. Девушка пересекла тротуар и скрылась за дверями подъезда. Жорж подождал, пока машина отъедет, и отошел от киоска. Обогнув дом, он подошел к нему сзади, пройдя по небольшой дорожке, которая вела на внутренний двор, вполне соответствующий высокому уровню благосостояния жильцов. Ключ у него имелся. Он открыл калитку в сад и проскользнул на лестницу черного хода. Поднявшись на четвертый этаж, он приоткрыл дверь и просунул голову в коридор, ведущий к дверям квартир. Там было тихо.
— Кто там? — раздался певучий голос, когда он постучал.
— Это я. Открой.
Клодин Козэ отворила дверь. Ее ослепительная улыбка поблекла, когда Габриэль прошел мимо нее, не сказав ни слова.
— В чем дело? — спросила она.
— Я в беде.
Он рассказал ей все, по крайней мере все, что знал о планах отца и о той роли, которая ему в них отводилась. Он единым духом выпалил все про «Хиджру», про американских агентов, преследовавших его двоюродного дядю Мохаммеда аль-Талила, про его злоключения в больнице и про неудачную попытку убить Адама Чапела. Он ничего не утаил. Был час ночи. Он лежал рядом с Клодин в постели, серебристый лунный свет освещал их лица и казался чем-то сродни легкому ветерку, шевелящему занавеси.
— Теперь ты знаешь, каково быть таким, как я, — проговорил он, испытывая жалость к самому себе. — Не могу поверить, что все это происходит на самом деле.
— Ты поступил правильно, Жорж. Я горжусь тобой.
— Я его подвел.
— Подвел? — эхом отозвалась Клодин, и в голосе ее прозвучали ноты сарказма. — По-моему, он должен гордиться тем, что у него такой сын, который способен идти ему наперекор и принимать самостоятельные решения.
— Мой отец совсем не похож на твоего.
— Да уж.
Родители Клодин, оба врачи, могли служить образцом прогрессивного мышления. Вот уже неделя, как они отдыхали в своем летнем доме на испанском острове Ибица, предоставив ей самой заботиться о себе. Такого его отец не позволил бы никогда.
Жорж приподнялся на локте, желая, чтобы она поняла то, что он собирался ей сказать:
— У нас семья всегда стоит на первом месте. Она для нас все: и то, кем мы были, и то, кто мы есть, и то, кем мы должны стать. В исламе семья служит центром всей нашей жизни.
— У христиан то же самое, — отозвалась Клодин. — Однако это не значит, что можно попросить сына стать убийцей ради тебя. Что, если бы тебя поймали? Что, если бы тебя убили? Или это сделало бы тебя кем-то вроде мученика, который попадет на небо, где героя ждет несметное количество райских дев, и тогда все было бы хорошо?
— Нет, я не стал бы мучеником. Просто хорошим сыном. Этого было бы достаточно.
— Ты и так хороший сын. Вот увидишь, он тебя простит.
— Нет, никогда. Он планировал это двадцать лет. С тех пор, как убили его брата.
Клодин села в кровати, положив подушку себе на колени и обняв ее.
— Его брат этого заслуживал, — заявила она твердо. — Нельзя взять в заложники столько людей и ожидать, что тебе позво…
— Большинству из них он позволил уйти, — перебил ее Жорж. — Под конец там остались только он и повстанцы.