В плотных брезентовых недрах ярко, морозно сверкнуло красным; запустив внутрь обе свои широкие горсти, он приподнял и рассыпал, подставляя нашим взглядам, рубиновые заледеневшие шарики.
– Брусника? – выдохнула Марина прямо мне в ухо. – Брусни-и-и-ка, – повторила она нараспев, мечтательно, с восторгом и, оттолкнувшись от моего плеча, шагнула вперёд, неловко скользнув ногой по тлеющей, негодующе плюнувшей искрами головёшке. – Да где же вы, где же вы взяли столько? – говорила она, уже падая на колени возле мешка, уже ныряя внутрь ладонями и ртом одновременно, и осеклась только в самый последний момент, поднимая лицо: – Можно, да? Можно?
– Кислая! – сказала она с восторгом спустя секунду, с полным ртом. – Кислая, жуть! – и зажмурилась.
Рюкзак оказался набит тяжело, туго, под самые веревочные завязки, ягоды, видно, были собраны наспех, вперемешку со мхом, подмороженными листьями, ветками и хвоей, мы вычерпывали горстями и жевали, не разбирая, всё, что попадалось на ладони: ломкие, горькие, ледяные брусничины пополам с листьями и иголками, – жевали, сидя прямо на снегу, и не могли остановиться, потому что три месяца подряд мы ели только рыбу и ничего другого.
– Да погодите вы, – сказал Анчутка, – что ж вы ее прямо так, замороженную. Горло заболит. Хотя я смотрю, вам море сейчас по колено. – Он засмеялся коротко, необидно. – По поводу пьете или так?
Марина быстро выплюнула в ладонь жесткую лесную шелуху.
– Форель! – вскрикнула она удивлённо, словно только что вспомнила о том, что у этого долгого, наполненного разговорами вечера действительно был повод. – У нас же форель! Мы ее сами… я сейчас… – Она вскочила, покачнувшись, и поискала глазами вокруг.
Рыбу Анчутка запёк сам, отмахнувшись от нашей бестолковой помощи, «вы давайте лучше продышитесь, девчонки, сейчас мужики ваши вернутся, а мне оправдывайся, что не я вас поил», и мы послушно расселись вокруг, наблюдая, как он разгребает угли, как пристраивает с краю увесистый серебристый кулёк. Есть не хотелось.
Спирт, прозрачный ночной воздух, ровное густое тепло от огня убаюкивали, укачивали, и Анчутка вполголоса, монотонно рассказывал, как скользнувшая с тропы снегоходная лыжа разрезала нехоженый, белоснежный, толстый слой снега, «а там ее густо-густо, целая поляна, девчонки, и ведь недалеко совсем, тут рядом» (закрывая глаза, я увидела и этот снег, похожий на взбитые сливки, и широкий красный разрез, словно след от ножа в боку пышного торта), «странно, что ее не собрали, черт их знает, не нашли, что ли, обычно они тут по осени чешут ягоду как комбайны, у них скребки такие специальные, слышишь, раз махнул – и полкило сразу, хотя, может, некому было чесать уже, перемёрли, может, а то и разбежались». Перемёрли, повторила я про себя равнодушно, проваливаясь в уютную дремоту, перемёрли – и не было больше в этих словах ничего страшного, как не может быть страшной сказка, рассказанная на ночь. Угли шипели, лёгкий, едва уловимый аромат жареной форели робко, опасливо разворачивался у нас над головами, и вдруг тот же спокойный голос произнёс прямо у меня над ухом: «о-па, здорово, мужики», – и я вздрогнула и проснулась.
Вначале виден был только массивный, широкий силуэт, безликий, неузнаваемый, и на мгновение можно было даже подумать, что где-то совсем недалеко, в каких-нибудь десятках метров отсюда, за дрожащей и зыбкой границей рыжего свечения костра, пространство изогнулось, раздвоилось и по ошибке выплюнуло ещё одну копию человека, уже сидящего здесь, рядом с нами, и что сейчас он подойдет ближе и снова сбросит с плеча набитый ягодами рюкзак; но стоило ему приблизиться еще немного, и я узнала Лёню – он тяжело, со свистом дышал, словно большую часть пути с того берега на этот ему пришлось бежать. Он быстро, зло окинул взглядом нас, хмельных и сонных, заманчиво скворчащую в углях форелину, бессмысленно брошенную в сугробе опустевшую бутылку, разве что лишнюю секунду задержавшись на Анчуткином улыбающемся лице, а затем нашарил глазами жену и дальше смотрел уже только на неё – она как раз поднималась ему навстречу, радостно, и начала уже говорить:
– Лёнечка, ну где вы ходите, мы уже и рыбу почти… – и даже успела сделать шаг или два в его сторону, но он оборвал ее, не дав ей закончить.
– Иди в дом, – сказал он сухо, отрывисто, и эта короткая, вполголоса произнесенная фраза заставила ее замереть на месте, как будто это были не слова, а глухой деревянный забор, внезапно выросший у нее из-под ног. Она сделала один резкий вдох – похоже было, что она собирается сказать что-то ещё, но тут Лёня задрал подбородок и сделал одно едва заметное, легкое движение головой, и она послушно повернулась и пошла; он смотрел, как она нетвёрдо, с усилием шагает, словно взглядом подталкивая ее в спину, и, как только дверь за ней, наконец, закрылась, повернулся к Анчутке и не спросил, а просто произнёс с неожиданной свистящей яростью:
– Ты что здесь, сука, делаешь?
– Лёнька! – раздался папин голос откуда-то из-за Лёниной спины. – Ну какого чёрта ты рванул? Дрова бросил, кому их за тобой подбирать. – Появившись из темноты, папа тоже задыхался, как после долгой пробежки, а за ним показались и остальные – Сёрежа, Мишка, Андрей – уставшие, заледеневшие и встревоженные.
– Да он просто ягод принёс, – начала Наташа, тоже поднимаясь, и Лёня, не поворачивая головы, вскинул ладонь, как будто отгораживаясь от всего, что она собирается сказать.
– Я говорю, ты что делаешь здесь, – повторил он в ожидании ответа и только дёрнул плечом, сбрасывая Серёжину примирительную руку.
Анчутка выдержал паузу – долгую, в течение которой снова стали слышны тихие зимние лесные звуки, прерываемые только Лёниным сбившимся, захлёбывающимся дыханием. Потом поднял лицо – не вставая на ноги, и снизу вверх посмотрел на Лёню.
– Не прав, – сказал он серьёзно, без улыбки. – Не подумал. Извини, хозяин. Я и побыл-то всего полчаса – Вовка брусники набрал детишкам вашим, слышишь, поляну нашли под снегом и чего-то так обрадовались, что я сразу и потащил. Надо было до завтра подождать.
Он поднялся и протянул руку, и рука эта несколько мучительных мгновений провисела в воздухе сама по себе, отчетливо освещённая оранжевым светом костра. Наконец Лёня всё же пожал её – они стояли друг напротив друга, одинаковые, большие, сердитые мужики, и в том, как были сцеплены их ладони, не было ничего дружеского, ничего мирного.
Когда скрип Анчуткиных шагов растворился в темноте, Лёня вытер руку о штаны коротким, брезгливым движением и сказал хмуро, как будто сплюнул себе под ноги:
– Ну? Кому ещё тут не ясно, что именно им от нас нужно?
* * *
Форель, которой мы так гордились, осталась незамеченной – её просто равнодушно съели, расставив тарелки на драной клеёнке; ни одна из нас четверых не смогла проглотить и куска. – Марина свернулась калачиком в дальней комнате, рядом со спящими детьми, и наотрез отказалась выходить на свет, а спустя минуту после того, как мы вернулись в дом, за перегородкой исчезла и Ира.
– Какого черта ты там устроил? – говорил папа, кромсая беззащитный розоватый рыбий бок алюминиевой вилкой. – Отелло херов. Только наладили всё.