– Еще бы ты хвалился, – сказал Дэвид. Потом: – А черт тебя знает, может, и усидел бы. Конечно, усидел бы. Знаешь, Энди, как она ходила под седлом первое время! А потом я стал бояться. Боялся, как бы не напороться на луку.
– Папа, а мы поедем на подводную охоту? – спросил Эндрю.
– В большую волну не поедем.
– А кто будет решать – большая или не большая?
– Я буду решать.
– Ладно, – сказал Энди. – По-моему, волна очень большая. Папа, а Красотка все еще у тебя на ранчо? – спросил он.
– Наверно, – сказал Томас Хадсон. – Я ведь сдал ранчо в аренду.
– Сдал в аренду?
– Да. В конце прошлого года.
– Но нам можно будет туда поехать? – быстро спросил Дэвид.
– Ну, конечно. Там же есть большая хижина на берегу реки.
– Нигде мне так хорошо не было, как на твоем ранчо, – сказал Энди. – Конечно, не считая здешних мест.
– Насколько я помню, тебе больше всего нравилось в Рочестере, – поддел его Дэвид. В Рочестере Энди оставляли с нянькой на летние месяцы, когда остальные мальчики уезжали на Запад.
– Правильно. В Рочестере было замечательно.
– А помнишь, Дэви, мы вернулись домой той осенью, когда убили трех медведей, и ты стал ему рассказывать про это, и что он тебе ответил? – спросил Томас Хадсон.
– Нет, папа, такие давние вещи я плохо помню.
– Это было в буфетной, где вы, ребята, ели. Вам подали детский ужин, и ты стал ему рассказывать про медведей, и Анна сказала: «Ой, Дэви, как интересно! А дальше вы что сделали?» И вот этот вредный старикашка – ему было тогда лет пять-шесть – взял и сказал: «Тем, кого такие вещи интересуют, это, может, интересно. Но у нас в Рочестере медведи не водятся».
– Слышишь, наездник? – сказал Дэвид. – Хорош ты был тогда?
– Ладно, папа, – сказал Эндрю. – Расскажи ему, как он ничего не читал, кроме комиксов. Мы едем по Южной Флориде, а он читает комиксы и ни на что не желает смотреть. Это все после той школы, куда его отдали осенью, когда мы жили в Нью-Йорке и где он набрался всякой фанаберии.
– Я все помню, – сказал Дэвид. – Папа может не рассказывать.
– С тебя это быстро скатило, – сказал Томас Хадсон.
– И хорошо, что скатило. Было бы ужасно, если б я таким остался.
– Расскажи им про меня, когда я был маленький, – сказал Том-младший, перевалившись на живот и схватив Дэвида за щиколотку. – Никогда в жизни я не буду таким паинькой, как про меня рассказывают про маленького.
– Я помню тебя маленьким, – сказал Томас Хадсон. – Ты был очень странным человечком.
– Он был странный, потому что жил в странных местах, – сказал младший мальчик. – Я тоже мог бы сделаться странным, если бы жил и в Париже, и в Испании, и в Австрии.
– Он и сейчас странный, – сказал Дэвид. – Экзотический фон ему не требуется, наездник.
– Какой такой экзотический фон?
– Такой, какого у тебя нет.
– Нет, так будет.
– Замолчите, и пусть папа говорит, – сказал Том-младший. – Расскажи им, как мы с тобой ходили по Парижу.
– Тогда ты не был таким уж странным, – сказал Томас Хадсон. – В младенчестве ты отличался весьма здравым смыслом. В той квартире над лесопилкой мы с мамой часто оставляли тебя одного в люльке из бельевой корзины, и Ф. Кис – наш большой кот – укладывался у тебя в ногах и никого к тебе близко не подпускал. Ты окрестил себя Г`Нинг-Г`Нинг, и мы тебя называли Г`Нинг-Г`Нинг Грозный.
– Как это я мог выдумать такое имя?
– Наверно, слыхал в трамвае, в автобусе. Звонок кондуктора.
– А по-французски я говорил?
– Нет, тогда еще плоховато.
– А расскажи, что было потом, когда я научился говорить по-французски?
– Потом я возил тебя в коляске – в дешевой, очень легкой, складной колясочке – по нашей улице и до «Клозери де Лила», где мы завтракали, и я прочитывал газету, а ты наблюдал за всеми, кто проезжал и проходил по бульвару. Потом после завтрака…
– А что было на завтрак?
– Бриошь и cafe` au lait [4].
– И мне тоже?
– Тебе – капелька кофе в чашке с молоком.
– Это я помню. А куда мы оттуда шли?
– Я катил тебя через улицу от «Клозери де Лила», мимо фонтана с бронзовыми конями, и с рыбой, и с русалками и по длинным каштановым аллеям, где играли французские ребятишки, а их няньки сидели на скамейках вдоль посыпанных гравием дорожек…
– А налево – Эльзасское училище, – сказал Том-младший.
– А направо – жилые дома…
– Жилые дома и дома со стеклянными крышами, где помещались мастерские художников, а эта улица вдет вниз и налево, и она такая triste[5] от темных каменных стен, потому что эти дома на теневой стороне.
– А это осенью, зимой или весной? – спросил Томас Хадсон.
– Поздней осенью.
– Потом лицо у тебя начинало мерзнуть, щеки и нос краснели, и мы входили в железные ворота в верхней части Люксембургского сада и шли вниз, к озеру, и огибали озеро один раз, а потом поворачивали направо к фонтану Медичи и статуям и выходили из ворот напротив Одеона и переулками к бульвару Сен-Мишель…
– Буль-Миш…
– И по Буль-Миш мимо Клюни…
– А Клюни справа…
– Темный, мрачный, и по бульвару Сен-Жермен…
– Это была самая интересная улица, и движение там было самое большое. Странно! Почему она казалась такой интересной и опасной? А ближе к улице Ренни, между «Двух макак» и перекрестком у «Липпа», там всегда было совершенно спокойно. Почему это, папа?
– Не знаю, дружок.
– Хоть бы что-нибудь там у вас случилось, не все же одни названия улиц слушать, – сказал Эндрю. – Надоели мне названия улиц в городе, где я никогда не был.