Генри Вуд покраснел, совсем взмок от смущения и разом сглотнул половину своего дайкири.
– Двести двадцать пять, – сказал он.
– Что я тебе говорил? – сказал смуглый матрос. – Разве я именно это не говорил?
– А с какой стати ты тут вообще что-то кому-то говоришь? – спросил Генри.
– Две суки. Две потаскухи. Две паршивые портовые дешевки. Две шлюхи, у которых на уме только одно: деньги. Мы их пробуем. Потом меняемся и пробуем опять. Они обе еще остыть не успели. А когда я сказал одно дружеское душевное слово, так я, видите ли, грубиян.
– Да, в общем-то они были не первый сорт, – сказал Генри и снова покраснел.
– Первый сорт? Облить их бензином да поджечь – вот что с ними надо было сделать.
– Какой ужас, – сказала Умница Лил.
– А я самый ужасный человек, мадам, – сказал смуглый. – Так себе и заметьте.
– Вилли, – сказал Генри. – Хочешь, я тебе дам ключ от «Дома греха», и ты сходишь посмотришь, все ли там в порядке.
– Не хочу, – сказал Вилли. – Ключ у меня свой есть, ты об этом, видно, забыл, а ходить туда и смотреть, все ли там в порядке, я не хочу. Вышвырнуть оттуда этих двух потаскух, тогда все и будет в порядке.
– Ну а если мы ничего лучше не достанем?
– Должны достать. Лилиан, ты бы слезла с табурета и пошла вызвонила кого-нибудь по телефону. И черт с ней, с этой карлицей. Выкинь эту гномиху из головы, слышишь, Генри? Будешь забивать себе такой чушью голову, станешь психом. Я-то знаю. Я сам психом был.
– Ты и теперь псих, – сказал ему Томас Хадсон.
– Может, и так, Том. Тебе виднее. Но гномихи мне не требуются (он выговаривал «гыномихи»). Если Генри хочет спать с гыномихой, его дело. Но только это блажь, все равно как если б он хотел спать с однорукой или с одноногой. Так что пусть он забудет про свою гыномиху, и пусть Лилиан отправляется к телефону.
– Я на любую приличную девушку согласен, какая найдется. Ты, надеюсь, не возражаешь, Вилли?
– Приличные девушки нам ни к чему, – сказал Вилли. – С ними только свяжись, так и вовсе психом станешь. Верно я говорю, Томми? Приличные девушки – да это же всего на свете опасней. Сразу тебе припаяют соучастие в преступных действиях, или изнасилование, или покушение на изнасилование. Нет, к матери приличных девушек. Нам нужны шлюхи. Хорошие, чистые, миленькие, занятные, недорогие шлюхи. Которые знают свое дело. Лилиан, почему не идешь к телефону?
– Хотя бы потому, что он занят, – сказала Умница Лил. – И вон какой-то тип у табачного прилавка уже ожидает, когда он освободится. Дурной ты человек, Вилли.
– Я ужасный человек, – сказал Вилли. – Другого такого скверного человека тебе не встретить. Но я все-таки хотел бы, чтоб наши дела были получше налажены, чем теперь.
– Ладно, пропустим еще по стаканчику, – сказал Генри. – А там, я уверен, Лилиан нам подыщет кого-нибудь из своих знакомых. Ведь подыщешь, моя прелесть?
– Будь покоен, – сказала Умница Лил по-испански. – Неужели же не подыщу? Но только звонить я буду из уличного автомата. Не отсюда. Звонить отсюда – это и неудобно и неприлично.
– Опять отсрочка, – сказал Вилли. – Ладно. Не стану спорить. Пусть будет еще одна отсрочка. Но только тогда уж давайте пить.
– А чем ты до сих пор занимался, интересно? – спросил Томас Хадсон.
– Люблю я тебя, Томми, – сказал Вилли. – Чем ты сам до сих пор занимался?
– Пил с Игнасио Натерой Ревельо.
– Звучит похоже на итальянский крейсер, – сказал Вилли. – Не было итальянского крейсера с таким названием?
– Кажется, нет.
– А похоже.
– Ну-ка, дай мне взглянуть на чеки, – сказал Генри. – Сколько вы с ним выпили, Том?
– Чеки у Игнасио. Он мне проиграл выпивку, он и платил.
– А все-таки сколько? – спросил Генри.
– По четыре порции, что ли.
– А до того что ты пил?
– По дороге сюда – одного «Тома Коллинза».
– А дома?
– Ну, дома много чего.
– Ты же просто горький пьяница, – сказал Вилли, – Педрико, еще три двойных замороженных дайкири, а даме, что она пожелает.
– Un highbolito con agua mineral [43], – сказала Умница Лил. – Томми, давай пересядем к тому концу стойки. Они тут не любят, когда я сижу у этого конца.
– А ну их к чертям, – сказал Томас Хадсон. – В кои-то веки сошлись вместе старые друзья, так нельзя спокойно выпить по стаканчику где хочется. Ну их к чертям.
– Сиди где сидишь, моя прелесть, и никого не слушай, – сказал Генри. Но тут он заметил в глубине бара двух знакомых плантаторов и пошел к их столику, не дожидаясь заказанного.
– Ну, все, – сказал Вилли. – Теперь он и про гыномиху забудет.
– Очень он рассеянный, – сказала Умница Лил. – Уж такой рассеянный.
– Это от той жизни, которую мы ведем, – сказал Вилли. – Все ищем развлечений просто так, чтобы развлекаться. Искать развлечений нужно с толком.
– А вот Том не рассеянный, – сказала Умница Лил. – Том грустный.
– Слушай, кончай эту хреновину, – сказал Вилли. – Моча тебе в голову ударила, что ли? Этот ей рассеянный. Тот ей грустный. А еще раньше я был ужасный. Дальше что? Всякая шлюха тут будет критику наводить на людей. Ты что, не знаешь, что твое дело веселиться и других веселить?
Умница Лил заплакала настоящими слезами, крупными и блестящими, как в кино. У нее всегда были наготове настоящие слезы, как только захочется, или понадобится, или обидит кто-нибудь.
– Эта шлюха умеет лить такие слезы, каких мать надо мной не проливала, – сказал Вилли.
– Зачем ты меня так обзываешь, Вилли?
– Брось, Вилли, слышишь? – сказал Томас Хадсон.
– Вилли, ты злой и жестокий человек, и я тебя знать не хочу, – сказала Умница Лил. – Не знаю, почему такие люди, как Томас Хадсон и Генри, с тобой водятся. Ты просто пакостник, вот ты кто.