– Что ж ты, дама, а такие слова говоришь, – сказал ей Вилли. – Пакостник – некрасивое слово. Все равно что плевок на конце сигары.
Томас Хадсон опустил руку ему на плечо.
– Пей, Вилли. Не у тебя одного невесело на душе.
– У Генри весело. Сказать бы ему то, что ты мне сказал, он сразу заскучал бы.
– Я тебе ответил на твой вопрос.
– Да не в том дело. Какого черта ты давишься своим горем и молчишь? Почему не поделился ни с кем за две недели?
– Горе поделить нельзя.
– Скряга ты, вот ты кто, – сказал Вилли. – Копишь горе, как скряга копит золото в сундуке. Никак я этого от тебя не ожидал.
– Перестань, Вилли, не надо, – сказал Томас Хадсон. – Спасибо тебе, но не надо. Я и сам справлюсь.
– Копи, копи, скряга. Но не думай, что так будет легче. Ни хрена не легче, я знаю, ученый.
– Я тоже ученый, – сказал Томас Хадсон. – Так что давай без дураков.
– Ну как хочешь. Может, для каждого лучше своя система. Но я ведь вижу, как тебя за это время подвело.
– Просто я много пью, и устал, и еще не успел отойти хоть немного.
– От той письма были?
– Да. Целых три.
– Ну и как?
– Хуже некуда.
– Н-да, – сказал Вилли. – Тоже радости мало. Ну, копи хоть это, все-таки кое-что.
– Кое-что у меня есть.
– Да, как же. Кот Бойз со своей любовью. Знаем. Слыхали. Как он, кстати, поживает, этот сукин кот?
– Все такой же, как был.
– Этот кот из меня душу выматывает, – сказал Вилли. – Ей-богу, выматывает.
– Он, конечно, истосковался.
– Верно ведь? Если б мне столько приходилось тосковать, сколько этому коту, я бы давно уже спятил. Чего еще будешь, Томми?
– Повторю опять.
Вилли обхватил рукой внушительную талию Умницы Лил.
– Ладно, Лилли, – сказал он. – Ты славная девушка. Я тебя обидеть не хотел. Виноват. Меня чувства одолели.
– Больше не будешь так говорить?
– Нет. Пока снова не одолеют чувства.
– Ну, выпьем, – сказал ему Томас Хадсон. – Твое здоровье, бродяга.
– Вот это другой разговор, – сказал Вилли. – Вот теперь ты на человека похож. Жаль, твоего кота Бойза нет с нами. Он бы гордился тобой. Понял, значит, что я имел в виду, когда говорил насчет того, чтобы поделиться?
– Да, – сказал Томас Хадсон. – Понял.
– Ну и ладно, – сказал Вилли. – Ну и хватит об этом. Мусор весь из дома вон, едет мусорный фургон. Нет, ты посмотри на этого поганца Генри. Такой прохладный день, а он весь мокрый от пота. С чего бы это он так взмок?
– Из-за девочек, – сказала Умница Лил. – Он на девочках совсем помешался.
– Верно, что помешался, – сказал Вилли. – Пробуравь ему голову в любом месте, так из дырки сразу девки полезут. Помешался. Слово какое-то хлипкое, неужели лучше не нашла?
– По-испански это довольно крепкое слово.
– Помешался? Да ну, ерунда. Вот выдастся сегодня свободное время, подберу тебе словечко похлеще.
– Том, давай пересядем к тому концу стойки, там я не буду как на иголках и можно будет поговорить спокойно. Только не угостишь ли меня сандвичем? А то я с самого утра поесть не успела. Ношусь с Генри.
– Я пошел в «Баскский бар», – сказал Вилли. – Приводи его туда, Лил.
– Ладно, – сказала Умница Лил. – А может быть, я его отправлю, а сама здесь останусь.
Она величаво прошествовала мимо мужчин, сидевших у стойки, одним улыбаясь, с другими заговаривая на ходу. И все отвечали ей уважительно и ласково. Почти каждый из тех, с кем она обменивалась приветствиями, когда-нибудь да любил ее за двадцать пять лет. Наконец она дошла до конца стойки, села и улыбнулась издали Томасу Хадсону, и он тотчас пошел за ней, захватив с собой все свои чеки на выпитое. У нее была милая улыбка, и чудесные темные глаза, и красивые черные волосы. Как только вокруг лба и вдоль пробора начинала вылезать седина, Умница Лил просила у Томаса Хадсона денег на парикмахерскую, и когда она выходила оттуда, волосы опять были черные и блестящие, как у молодой девушки, и даже не выглядели крашеными. Ее гладкая кожа походила на оливковую слоновую кость – если бы слоновая кость когда-нибудь бывала оливковой – с легким дымчато-розовым оттенком. Томасу Хадсону цвет ее кожи напоминал выдержанную древесину mahagua в месте распила, когда она только что отшлифована чистым песком и слегка навощена. Нигде больше не встречал он этот дымчатый тон, чуть даже ударяющий в прозелень. Правда, розового налета у mahagua не было. Розовый налет получался от румян, которыми Умница Лил подцвечивала свои щеки, гладкие, как у молодой китаяночки. Красивое ее лицо улыбалось ему, когда он шел к ней вдоль стойки, и чем ближе, тем оно становилось красивее. Но вот он сел, и рядом с ним оказалось большое грузное тело, и заметен стал слой румян на лице, и от тайны этого лица ничего не осталось, но все-таки и вблизи оно было красивым.
– А ты все еще хороша, Умница, – сказал он ей.
– Ох, Том, я стала такая толстая. Мне даже стыдно.
Он положил руку на ее мощное бедро и сказал:
– Ты симпатичная толстушка.
– Мне стыдно, когда я прохожу через бар.
– У тебя это получается красиво. Плывешь, точно корабль.
– Как наш дружок?
– Отлично.
– А когда я увижу его?
– Когда пожелаешь. Хоть сейчас.
– Нет, сейчас не нужно. Том, о чем это Вилли тут говорил? Я что-то не все поняла.
– Да так, психовал просто.
– Нет, он не психовал. Про тебя, про какие-то твои огорчения. Это насчет твоей сеньоры?
– Нет. Ну ее к матери, мою сеньору.
– Что толку ругать ее, когда ее здесь нет.
– Да. Это тоже верно.
– Так что же это за огорчения у тебя?
– Ничего. Огорчения, и все тут.
– Расскажи мне, Том. Прошу тебя.
– Нечего и рассказывать.