— Тебе нельзя здесь сидеть, — женщина смотрит на меня своими прекрасными глазами. — Садись на другую скамейку.
Она указывает мне на лавку поодаль. Я усаживаюсь на нее, дерево гладкое и теплое, лето, шумят туи, и все так, как когда-то.
— Ты повезешь меня к морю?
Ирка, откуда она взялась? Смуглая, красивая, такая, как приехала к нам из Березани. Платье блестящее на ней, бусы из красных камней...
— Ты и так шоколадная. — Кук протягивает мне руку. — Но Лиза лучше. Красивая ты, Лиза-Элиза, жаль, что не для меня выросла.
— Не трогай ее.
Мальчик в беленькой шапочке сползает с лавки и топает к нам, глаза у него круглые и серьезные.
— Иди отсюда, Лиза, тебе не следует тут быть.
— Но почему?!
— Потому что еще не время. — Кук обнимает Ирку. — Иди, Лиза-Элиза, у тебя долгая дорога впереди.
Тут я понимаю, что все они мертвые! Но мне не страшно, только грустно и жалко и Кука с Иркой, и женщину, и мальчика. Куда девается душа? Или ее вовсе нет, придумали, чтобы утешить нас на пороге вечности и небытия? Я не знаю. Но мне грустно, и так больно плакать...
— Лиза, Лиза...
Это Кук меня зовет, но туи отдаляются, и что-то давит на грудь, и я не могу дышать...
— Лиза, проснись!
В слабом свете ночника я вижу встревоженные глаза Рыжего. Он гладит мое лицо, потом щупает пульс. Что случилось?
— Ты плакала во сне, и пульс частый и неровный. В груди болит?
— Да. Тяжело дышать.
— Думаю, это усталость и стресс, приедем домой — сделаем тебе кардиограмму. В последнее время у нас какой-то ненормальный ритм жизни. Больничный возьмешь, я обеспечу, отдохнешь несколько дней. Съездим куда-нибудь или у Старика погостим.
— Со мной все в порядке. Ничего, Вадик, все пройдет. Извини, что разбудила.
— А ты думаешь, я спал?
Почему тебе не спится, Рыжий? Неужто проклятая сука Танька права и я для тебя что-то большее, чем друг? Нет. Я не хочу потерять тебя, а потому не позволю все испортить.
Утро хмурое, и у меня болит голова. Рыжий что-то ремонтирует во дворе, а я лежу под одеялом, не в силах подняться. Я неважно себя чувствую в последнее время, надо витамины какие-нибудь купить, что ли...
— Вставай, балерина.
В комнату заходит Танька. На ней синий потрепанный халат и растоптанные тапки. Танька, да разве можно так ходить? Это же ужас какой-то!
— Ну, чего ты? Пришла, дай, думаю, завтрак вам приготовлю — бате трудно уже по хозяйству справляться, а ты, наверно, и вовсе ничего не умеешь. Пришла — так и есть, дрыхнешь. Ишь, принцесса! А говорила, что не спишь с Рыжим.
— Нет, ну мы спим вместе — иногда, то есть в одной кровати... но ничего нет.
— Если бы мне это сказал кто другой, а не ты, не поверила бы, а тебе верю, с тебя станется. Дура ты, Лизка, дура... Смотри, найдет он себе другую, локти покусаешь, да поздно будет.
— Я все надеюсь, что найдет, но они как-то не приживаются у него.
Танька смотрит на меня как на сумасшедшую, потом осуждающе качает головой:
— Боже мой, как же ты на свете живешь такая?
— Живу, а что?
— Ничего. — Танька сердито фыркает. — Вставай завтракать.
Я выползаю из-под теплого одеяла, голова-то как болит! И всегда это происходит осенью и зимой, терпения нет, еще и Танька никак не догадается уйти...
— Красивое белье. Дорогое, наверное?
На мне синяя шелковая рубашечка с кружевами. Покупала на рынке, но качество хорошее. Далась она Таньке.
— Не очень.
Она все не уходит, и я молча стягиваю рубашку. Она стоит и смотрит. Может, у нее с ориентацией что-то не так? Я слышала о том, что в женских тюрьмах процветают извращения подобного рода.
— Слушай, балерина, а ведь ты красивая! Не надо на меня так смотреть, я не в том смысле, в каком ты подумала. Я понимаю, отчего и Стас, и Рыжий так за тобой умирают... Я всегда тебе завидовала, а сейчас вот перестала.
-Да?
— Да. Потому что стареть тебе будет больно. А мне и терять-то особенно нечего.
— Ну, если смотреть на проблему с этой стороны:..
Мы завтракаем, потом собираемся. Старик сидит и наслаждается нашей возней. Он привык быть среди людей, привык к молодым голосам, к своей нужности, и радуется нам, и не хочет, чтобы мы уезжали. Он скучает по нам, по своей неспокойной жизни, совсем затосковал в одиночестве наш Старик. Интернат закрыли, потому что нет средств для его содержания.
— Папа, мы скоро снова приедем. — Мне жалко его оставлять, хотя здесь, в Березани, он никогда не бывает совсем один. — Как справимся с делами, так сразу сюда.
— Ты даже в голову не бери, я обязательно дождусь вас обоих. Буду рад видеть вас счастливыми. А сейчас вам пора ехать, хотя, видит бог, я не хочу вас отпускать. Присядем на дорожку.
Мы садимся в гостиной, Танька хмуро смотрит в окно. Наверное, ей так же странно понимать, что она меня больше не ненавидит, как и мне. Мы смирились с существованием друг друга. Что ж, это хорошо. В каждом из нас есть что-то... настоящее — это Старик нас такими воспитал.
— Ну все, с богом.
Мы выходим во двор. Так вот что ремонтировал Рыжий — забор!
Старик по очереди целует нас, я поворачиваюсь к Таньке.
— Бывай, балерина, — она хлопает меня по плечу. — Увидимся. За батей я пригляжу, а ты под ноги смотри, нечего в облаках витать.
Выезд из поселка недалеко от кладбища. Вот проплыла мимо табличка «Березань», вот выгнул спину знакомый мостик. У меня на коленях лежит синяя пухлая папка. Что же такого нарыл Старик? Он педант, я его знаю. Если говорит, что здесь все бумаги, касающиеся меня, значит, так оно и есть.
— Ну, посмотри, что там. — Рыжий ровно ведет машину, шоссе пустое. — Тебе же любопытно.
— А тебе, типа, нет.
— Признаю, мне тоже интересно.
Я развязываю шнурочки. Вот копия свидетельства о рождении, оригинал у меня. Родители — жирный прочерк. А это что?..
Выписка из роддома. Роженица Климковская Любовь Васильевна, родила девочку, вес 3 кг 400 г. Роды срочные, без патологии. Что ж, спасибо и на том, Любовь Васильевна. Но место рождения почему-то не Ивск, как в моей метрике, а Новопокровск. Странно...
— Лиза, это означает, что регистрировали тебя в Ивске, система такая: в графе «место рождения» часто пишут тот город, в котором регистрируют.
— Почему?!
— А черт их знает, бюрократов этих. Нормальному человеку их логика недоступна, ты вспомни, как прописывался Валек.
Валек — коллега Рыжего, нейрохирург. Когда он женился, решил прописаться к жене — но по санитарным нормам в «хрущевке» никого уже не регистрировали. А когда Валек попробовал встать на учет на получение жилплощади, опять не выгорело: по каким-то другим нормам получился излишек площади. Эта история могла бы стать бесконечной, но умерла тетка Валька и оставила ему в наследство квартиру. Хеппи-энд. Если не считать смерть тетки.