– Будь по-вашему, – повторил Карл. Он с горечью думал о тех восьми днях, когда карабкался по холмам под палящим солнцем, выходил на охоту чуть свет, возвращался вечером, преследовал зверей, чье суахильское название ему никак не удавалось запомнить, пользовался услугами следопытов, которым не доверял, обедал в одиночестве, не имея с кем слова сказать, тосковал о жене, от которой его отделяло девять тысяч миль и три месяца разлуки, и думал, думал без конца: как там его собака и как там на службе, и будь они все неладны, эти звери, куда они попрятались, и неужели он промахнулся, когда стрелял, нет, не может этого быть, в ответственный момент невозможно промахнуться, просто невозможно, в это он свято верил… ну, а вдруг он от волнения все-таки промахнулся? И писем все нет и нет… Но проводник ведь сказал тогда, что это конгони, ну конечно, все они так сказали, он точно помнит. Однако в разговоре с нами Карл ни словом не обмолвился насчет этого, а сказал только: «Будь по-вашему», – довольно безнадежным тоном.
– Эй, дружище, не унывайте!
– Я и не унываю. С чего вы это взяли?
– Выпейте виски.
– Не хочу виски. Хочу антилопу.
Позже Старик заметил:
– А я-то думал, что он вполне справится сам, если никто не будет подгонять и тормошить его. Ну, да все наладится. Он молодчина.
– Нужно, чтобы кто-нибудь точно указывал ему, что делать, но не раздражал его, – сказал я. – Для него самое мучительное – стрелять на глазах у других. Он человек скромный, не то что я.
– Он уложил леопарда прекрасным выстрелом, – заметил Старик.
– Двумя, – поправил я. – И второй был не хуже первого. Черт возьми, он отличный стрелок. Любому из нас даст сто очков вперед. Но он нервничает, а я все время подгоняю его и только еще больше расстраиваю.
– Да, иногда вы слишком к нему суровы, – заметил Старик.
– Но ведь он же меня знает. И знает, как я к нему отношусь. Он не обижается.
– И все же, по-моему, из него выйдет толк, – сказал Старик. – Главное – надеяться на себя. Ведь глаз у него верный.
– Еще бы, он убил лучшего буйвола, лучшего водяного козла и лучшего льва, – отозвался я. – Ему грех жаловаться.
– Лучшего льва убила Мемсаиб. Тут не может быть двух мнений.
– Рад это слышать. Но и Карл убил великолепного льва и крупного леопарда. Вся его добыча – первый сорт. Впереди еще масса времени. Ему нечего огорчаться. Чего же он ходит как в воду опущенный?
– Давайте выйдем завтра спозаранку, чтобы добраться до места, прежде чем станет слишком жарко для маленькой Мемсаиб.
– Она бодрее всех нас.
– Она прелесть. Ходит за нами, как маленький терьер.
Днем мы с холмов долго обозревали местность в бинокль, но не увидели ничего интересного. После ужина все сидели в палатке. Мама была возмущена, что ее сравнили с терьером. Если уж походить на собаку, – что ей вовсе не улыбалось, – она предпочла бы поджарую, длинноногую овчарку, породистую и красивую. Мужество Мамы было так естественно, в нем было столько непосредственности, что она даже не думала об опасности; кроме того, от опасностей нас оберегал Старик, а к нему она питала безграничное доверие и откровенно обожала его. Старик был для нее идеалом мужчины, – храбрый, великодушный, умный и не лишенный чувства юмора, чуткий и терпимый, он никогда не выходил из себя, не хвастал, не жаловался – разве что в шутку, – любил выпить, как и положено настоящему мужчине, и, по ее мнению, был очень красив.
– Как по-твоему, Старик красивый?
– Нет, – ответил я. – Друпи, вот кто красавец.
– Друпи прелесть. Но неужели ты действительно считаешь, что Старик некрасив?
– Ей-богу. По-моему, он не хуже всякого другого, но будь я проклят, если он красив.
– А по-моему, он прекрасен. Но ты ведь знаешь, какие чувства я к нему испытываю, правда?
– Конечно. Я и сам люблю этого бродягу.
– И все же, по-твоему, он некрасив?
– Нет.
Я помолчал.
– А тебе кто нравится?
– Бельмонте и Старик. И ты.
– Ты слишком уж пристрастна, – сказал я. – Ну, а из женщин?
– Гарбо.
– Теперь уж ее красавицей не назовешь. Другое дело – Джози. И Марго.
– Да, конечно. Я знаю, что я некрасива.
– Ты чудесная.
– Поговорим лучше о мистере Дж. Ф. Мне не нравится, когда ты называешь его Стариком. Это неуважительно.
– Мы с ним без церемоний.
– Да, но я-то его очень уважаю. Он замечательный человек, правда?
– Конечно, и ему не приходится читать книжонки мерзкой бабы, которой ты помог напечататься, а она в благодарность тебя же сопляком обзывает.
– Она просто ревнивая злюка. Не надо было тебе помогать ей. Некоторые люди этого не прощают.
– Понимаешь, досадно, что она весь свой талант разменяла на злобу, пустую болтовню и саморекламу.
Дьявольски досадно, ей-богу. Досадно, что ее не раскусишь, покуда она не отправится на тот свет. И знаешь, что забавно, – ей никогда не удавались диалоги. Получалось просто ужасно. Она научилась у меня и использовала это в своей книжке. Раньше она так не писала. С тех пор она уже не могла мне простить, что научилась этому у меня, и боялась, как бы читатели не сообразили, что к чему, вот и напустилась на меня. Просто смех и грех. Но право же, она была чертовски мила, покуда не начала задирать нос. В то время она тебе понравилась бы, я уверен.
– Может быть, только вряд ли, – сказала Мама. – Но ведь нам хорошо здесь, правда? Вдали от всех этих людей.
– Дьявольски хорошо, провалиться мне на месте. Каждый год нам бывает хорошо, сколько помню.
– Но разве мистер Дж. Ф. не чудо? Ну скажи сам.
– Да. Настоящее чудо.
– Ах, как я рада, что ты это признал. Бедный Карл.
– Почему бедный?
– Он тут без жены.
– Да, – согласился я. – Бедный Карл.