Мы перебрались на другой берег, перескакивая с бревна на бревно, а там обнаружили плотно утоптанную звериную тропу, которая тянулась над берегом в густой тени деревьев. Мы зашагали по ней быстро и бесшумно; ручей под нами почти скрывала завеса ветвей. Было раннее утро, но уже поднимался ветерок и листья шелестели над нашими головами. Миновав овраг, сбегавший в ручей, мы укрылись в кустарнике, чтобы звери нас не заметили, затем, пройдя за деревьями, очутились на небольшой прогалине и под прикрытием широкой скалы взобрались на холм, чтобы подойти к буйволам сверху. Мы остановились за этой скалой, и я, обливаясь потом, заткнул платок под шляпу и послал Друпи на разведку. Вскоре он вернулся и сообщил, что буйволы скрылись. Сверху мы не могли их видеть, поэтому пересекли овраг и скат холма, чтобы отрезать им путь к воде. Склон соседнего холма был выжжен, у его подошвы торчал горелый кустарник. На пепле виднелись следы буйволов, которые ушли в густые заросли. Непролазная чаща, плотно перевитая лианами, заставила нас отказаться от преследования. Вниз по ручью следов не было, из чего мы заключили, что буйволы на берегу, в том месте, которое мы осматривали со звериной тропы. Старик сказал, что здесь у нас ничего не выйдет: деревья растут так густо, что если даже мы выгоним буйволов, стрелять все равно бесполезно. Мы не сможем отличить самцов от самок, сказал он. Видна будет только сплошная черная масса. Старого самца узнают по серой шкуре, но хороший стадный самец бывает так же черен, как самка. А поэтому не имеет смысла спугивать их здесь.
Было уже десять часов, и под открытым небом становилось очень жарко, солнце пекло, а ветер поднимал вокруг нас тучи пепла. Все живое в эту пору забивается в чащу, под защиту ветвей. Мы тоже решили отыскать тенистое местечко, полежать там в холодке и почитать, а потом позавтракать и таким образом скоротать жаркое время дня. Пройдя мимо лесного пожарища, мы спустились к ручью и сделали привал у купы могучих деревьев. Вынули из тюков кожаные куртки и плащи и разостлали их на траве под деревьями, чтобы можно было сидеть, прислонясь спиной к стволам. Мама достала книги, а М`Кола развел небольшой костер и принялся кипятить воду для чая.
Подул ветерок и зашумел высоко в листве. В тени было прохладно, но стоило высунуть нос на солнце или случайно, когда тень передвинется, подставить горячим лучам руку или ногу, как жара сразу же давала себя знать. Друпи ушел вниз по ручью на разведку, а мы лежали и читали; я чувствовал, как надвигается зной, он сушил росу и нагревал листья, а солнце огненными стрелами пронзало воду ручья.
Мама читала «Испанское золото» Джорджа А. Бирмингама[11] и говорила, что роман этот плохой, у меня все еще были «Севастопольские рассказы» Толстого, и в этом же томике я читал повесть «Казаки» – очень хорошую повесть. Там был летний зной, комары, лес – такой разный в разные времена года – и река, через которую переправлялись в набеге татары, и я снова жил в тогдашней России.
Я думал о том, как реальна для меня Россия времен нашей Гражданской войны, реальна, как любое другое место, как Мичиган или прерии к северу от нашего города и леса вокруг птичьего питомника Эванса, и я думал, что благодаря Тургеневу я сам жил в России, так же как жил у Будденброков и в «Красном и черном» лазил к ней в окно, а еще было то утро, когда мы вошли в Париж через городские ворота и увидели, как Сальседа привязали к лошадям и четвертовали на Гревской площади. Все это я видел сам. И ведь это меня так и не вздернули на дыбу, потому что я был изысканно вежлив с палачом, когда нас с Кокона казнили, и я помню Варфоломеевскую ночь, и как мы ловили гугенотов, и я попал тогда в засаду у нее в доме, и то ни с чем не сравнимое по своей неподдельности чувство, когда я убедился, что ворота Лувра закрыты, или когда смотрел на его тело, видневшееся под водой в том месте, куда он свалился с мачты, и опять Италия – она лучше любой из книг, и как я лежал в каштановой роще, а осенью в туман ходил мимо собора через весь город в Ospedale Maggiore, сапоги, подбитые гвоздями, постукивали по булыжнику, а весной внезапные ливни в горах и армейский запах – точно медяшка во рту. И в самый зной поезд остановился в Дезенцано, и совсем рядом было озеро Гарда, а те войска оказались Чешским легионом, а в следующий раз лил дождь, а еще в следующий раз это было ночью, а потом я проезжал мимо этого озера на грузовике, а потом видел его, возвращаясь откуда-то, а потом подходил к нему в темноте со стороны Сермионе. Потому что мы были там и в книгах, и не в книгах, – а там, где бываем мы, если только мы чего-нибудь стоим, там вслед за нами удается побывать и вам. Земля в конце концов выветривается, и пыль улетает с ветром, все ее люди умирают, исчезают бесследно, кроме тех, кто занимался искусством. Но теперь они хотят отойти от своей работы, потому что им слишком одиноко, потому что эта работа слишком трудна и вышла из моды. Экономика тысячелетней давности кажется нам наивной, а произведения искусства живут вечно, но создавать их очень трудно, а сейчас к тому же и не модно. Люди не хотят больше заниматься искусством, потому что тогда они будут не в моде и вши, ползающие по литературе, не удостоят их своей похвалой. И дело это трудное. Как же быть? А вот так. И я продолжал читать о реке, через которую переправлялись в набеге татары, о пьяном старике охотнике, о девушке и о том, как по-разному там бывает в разные времена года.
Старик читал «Ричарда Карвелла»[12]. Мы скупили все, что имелось в Найроби, и теперь наши книжные запасы подходили к концу.
– Я эту книжку раньше читал, – сказал Старик, – но книжка хорошая.
– Я ее смутно помню. Но книжка действительно хорошая.
– Очень хорошая книжка, только жаль, что уже читана.
– А у меня ужасная, – сказала Мама. – Ты ее не одолеешь.
– Хочешь мою?
– Какая галантность, – сказала она. – Нет, я уж эту дочитаю.
– Бери, чего там.
– Я тебе ее тут же верну.
– Эй, М`Кола, пива! – крикнул я.
– Ндио, – выразительно произнес он и достал из ящика, который один из туземцев все время нес на голове, оплетенную соломой бутылку немецкого пива, одну из тех шестидесяти четырех бутылок, что Дэн привез с немецкого торгового склада. Горлышко ее было обернуто серебряной фольгой, а на черно-желтой этикетке красовался всадник в доспехах. Пиво еще не успело нагреться, и когда я открыл бутылку и наполнил три кружки, оно запенилось, тяжелое и густое.
Это яд для печени.
– Пейте, ничего с вами не случится!
– Ну, так и быть.