— Леди Катерина, — говорит он, — королева из чувства сострадания и заботясь о вашем здоровье приказала мне отправить вас и ваших детей под охраной в деревню. Лорд Хартфорд также переводится в другое место, и у вас отныне будут разные надзиратели. Младший сын останется с вами, а юный господин Эдвард должен отправиться вместе с отцом.
— Нет! — в отчаянии кричу я. — Нет, я не смогу жить в разлуке с моими любимыми сыном и мужем! Лучше уж умереть от чумы!
Комендант Тауэра неодобрительно смотрит на меня. Не сомневаюсь, он наверняка считает меня безрассудной и глупой женщиной, опасной сумасбродкой.
— Успокойтесь, миледи. Эти меры принимаются для вашей же безопасности, а также для безопасности детей и лорда Хартфорда. И милорд, да будет вам известно, уже подчинился. Он просил меня передать вам на прощание этот подарок. Я позволил ему это в порядке исключения.
И с этими словами комендант вручает мне траурное кольцо, на камне вырезано изображение черепа. Я вспоминаю, что Нед носил это кольцо в память об отце. И теперь, крутя кольцо в трясущихся руках, я вижу на нем совсем недавно нацарапанные острым ножом слова: «Пока жив — твой».
В первый день июля, в год от Рождества Христова 1487-й, у Катерины, графини Хантингдон, дочери Ричарда, прежнего короля Англии, начались роды. Ребенок, сын, родился мертвым, к большому горю ее мужа. А вскоре после этого испустила дух и сама леди Катерина. Она с радостью вручила свою душу Господу, произнеся в конце всего одно слово: Джон. Присутствовавшие у смертного одра говорили, что ее муж, услышав это, застонал от горя и отчаяния. Большинство из стоящих на коленях перед ее кроватью решили, что умирающая вспоминает своего единокровного брата, находящегося далеко в Кале.
После смерти леди Катерины ее горничная Мэтти обнаружила среди вещей покойной сверток бумаг, перевязанных ленточкой, и засунула его в старый сундук под семейные документы. Только этой горничной — а она прожила еще пятьдесят лет и унесла свою тайну в могилу — было известно, что ее дорогая госпожа умерла, так и не узнав правду о любимом отце, короле Ричарде. А от этого горничная плакала еще горше. Потому что ей одной было ведомо: смерть не позволила графине получить ответ на вопрос, который, как она считала, поставил бы точку в этом деле раз и навсегда. И лишь верная Мэтти была свидетелем того, как ее убитая горем госпожа написала несколько последних слов касательно своего ареста — они хранились в секрете и должны были оставаться тайной для всех из уважения к супругу, которому предстояло вскоре стать вдовцом, — а потом навсегда отложила перо. Считается, что эта последняя записка графини Хантингдон была предана огню сэром Оуэном Хоптоном во время правления королевы Елизаветы I.
Графиня упокоилась в приходской церкви Сент-Кейдок в Раглане. Похороны были очень скромными. Овдовевший супруг на протяжении всей церемонии стоял с каменным лицом. Он тогда уже был очень болен, хотя еще и не знал этого, и четыре года спустя отправился к праотцам. Тело его было предано земле в Тинтернском монастыре, поскольку граф перед смертью высказал пожелание упокоиться отдельно от своей жены, чье имя вскоре было почти забыто, потому что на могиле Катерины Хантингдон так и не воздвигли надгробие.
Потом началась моя голгофа. Годы под домашним арестом в самых разных, постоянно меняющихся местах в глубинке Восточной Англии: Пирго-Парк, Ингатестоун-Холл, Госфилд-Холл… И всюду я оставалась пленницей, нежеланной гостьей. Мне ни с кем не разрешалось говорить, кроме моих стражников, и всегда меня вынуждали вести себя так, как если бы я по-прежнему находилась в Тауэре.
Я написала несколько писем государственному секретарю, умоляя его разрешить воссоединиться с моими любимыми мужем и старшим сыном, слезно прося его вступиться за меня перед ее королевским величеством. Я помню, какие жалостливые слова находила, помню, как смиренно молила Елизавету проявить милосердие и удостоить меня высочайшего прощения и благосклонности. Я писала это, молитвенно сложив руки и преклонив колени, писала от всего сердца и со всей покорностью.
Но все оказалось тщетно. Ответа не было.
Я теряла аппетит и худела. Мне хотелось умереть.
Всего лишь один раз за все это время мне было позволено написать Неду. Наверное, его сердце просто кровью обливалось, когда он читал мои смелые слова: я напоминала мужу об украденных у судьбы счастливых часах, которые мы провели вместе, о том, как сердца наши наполнялись радостью, когда мы возлежали на нашем супружеском ложе в Тауэре. Я заверяла его, что мы еще воссоединимся, и сама была уверена в этом.
Затем я снова написала королеве и государственному секретарю, умоляя их избавить меня от нескончаемой муки. Они по-прежнему игнорировали мои мольбы, и разочарование мое было таким сильным, что я слегла в постель. Я надрывно кашляла, металась в жару и без конца плакала. Меня рвало, у меня отходила дурная мокрота, и стражники, заподозрив чахотку, перепугались, что я умру, находясь на их попечении.
Щеки у меня побледнели, кашель становился все мучительнее. Моя тоска по мужу и сыну превратилась в физическую боль. Благодаря хитростям горничных я тайком обменялась несколькими письмами с Недом, неизменно посылавшим мне трогательные знаки своей любви. Но наша разлука убивала меня.
А кашель был все сильнее и сильнее. В груди появилась боль. Я почти ничего не ела и худела день ото дня. По ночам начала потеть, а днем лежала без сил. А когда к концу года 1567-го от Рождества Христова меня в очередной раз перевели на новое место — сюда, в Кокфилд-Холл, что в Йоксфорде, графство Саффолк, — я была уже совсем плоха.
Меня душит очередной приступ кашля. В зеркале я вижу потускневшие глаза, которые смотрят с покрытого нездоровым румянцем лица; высокие скулы и почти прозрачные руки; платье, которое стало мне слишком велико, буквально болтается на костлявых плечах.
Я чувствую, что силы покидают меня. Теперь я больше времени провожу в кровати, чем в кресле. Аппетит у меня пропал совершенно. Меня посещает встревоженная леди Хоптон, жена моего тюремщика, спрашивает о здоровье, а сэр Оуэн посылает за личным врачом королевы. Он не допустит, чтобы потом говорили, будто я умерла в его доме из-за отсутствия должного ухода.
Я смотрю на малютку Тома, и меня мучит мысль о том, что вскоре он останется сиротой. Господи милостивый, не дай мне умереть! Мне всего двадцать семь, и я должна жить ради своих детей и любимого мужа. Я уверена: стоит Неду появиться перед моими глазами — и мне станет лучше. Я уж не говорю про Эдварда… Мои руки тоскуют по старшему сыну.
Я умоляю разрешить мне встретиться с ним. Эдварду теперь шесть, и я не видела мальчика вот уже четыре долгих года. Но мне отвечают, что это невозможно. Знает ли мой любимый муж, что я больна? Увижу ли я его когда-нибудь? Хотя бы один раз — о большем я не прошу. Только взглянуть на него одним глазком, чтобы забрать этот образ с собой на небеса. Потому что, боюсь, именно туда я очень скоро отправлюсь. Я все время вспоминаю слова, что написала мне Джейн из Тауэра накануне своей смерти: «Не уповай на то, что юный возраст — залог долгих лет впереди, ибо, если того пожелает Господь, умирают и молодые и старые». За что мне такие испытания? Вся вина моя заключается лишь в том, что я, как и бессчетное число других женщин, влюбилась и вышла замуж. Но меня до сих пор наказывают за это, и теперь я уже точно знаю: королева никогда меня не выпустит.